Глава 1. Предисловие в защиту всего остального
Единственное извинение для
этой книги то, что она – ответ на вызов.
Даже плохой стрелок имеет право выйти на
дуэль. Недавно я опубликовал ряд
опрометчивых, но искренних статей под
названием «Еретики» [1],
и несколько критиков, чей ум я высоко
ценю (в особенности хотелось бы
упомянуть Дж. С. Стрита [2]),
сказали, что хоть я и советую всем
утверждать свое представление о
мироздании, но сам всячески стараюсь не
подкреплять свои наставления примером.
«Я начну беспокоиться за
свою философию, – сказал Стрит, – когда м-р
Честертон даст нам свою». Пожалуй,
неосторожно делать такое предложение
человеку, и без того готовому писать
книги по малейшему поводу. Однако, хотя
Стрит вдохновил и вызвал к жизни эту
книгу, ему не надо ее читать.
Если он прочтет ее, он
обнаружит, что в ней я попытался по-своему,
расплывчато, скорее в совокупности
образов, чем с помощью цепочки
умозаключений, представить философию, к
вере в которую я пришел. Я не назову ее
своей философией, ибо не я ее создал. Бог
и человечество создали ее, а она создала
меня.
Я часто мечтал написать
роман об английском яхтсмене, сбившемся
с курса и открывшем Англию, полагаю, что
это новый тихоокеанский остров. Но я
вечно то ли слишком занят, то ли ленив
для этой чудесной работы, так что вполне
могу пожертвовать ею ради философского
примера.
Может показаться, что
человек (вооруженный до зубов и
объясняясь знаками), высадившийся, чтобы
водрузить британский флаг на варварском
храме, оказавшемся Брайтонским
павильоном [3],
почувствует себя дураком. Но если вы
думаете, что он чувствует себя дураком
или, во всяком случае, что мысль о
допущенном промахе занимает его целиком,
то вы недостаточно изучили богатую
романтическую натуру героя этой притчи.
Его ошибка была поистине
завидной, и он знал это, если он тот
человек, за которого я его принимаю. Что
может быть упоительнее, чем пережить
разом все пленительные ужасы
путешествия в чужие земли и высшую
человеческую радость надежного
возвращения домой? Что может быть лучше,
чем получить все удовольствие от
открытия Южной Африки без удручающей
необходимости там высаживаться?
Что может быть чудеснее, чем
напрячь все силы, открывая Новый Южный
Уэльс, и, залившись слезами счастья,
открыть добрый старый Уэльс?
Именно здесь, как мне кажется,
таится главная проблема философии и, в
какой-то мере, главная проблема моей
книги. Как может диковинный космический
город с многоногими жителями,
чудовищными древними светильниками –
как может этот мир дать нам и восторг
перед чужим городом, и тот покой, ту
честь, которую дает нам родной город?
Показать, что вера или
философия верна с любой точки зрения,
слишком трудно даже для книги много
большей, чем эта. Необходимо выбрать
один путь рассуждения, и вот путь,
которым я хочу идти. Я хочу показать, что
моя вера как нельзя лучше соответствует
той двойной духовной потребности,
потребности в смеси знакомого и
незнакомого, которую христианский мир
справедливо называет романтикой. Ведь
само слово «романтика» заключает в себе
тайну и древнюю весомость Рима.
Каждый, кто хочет что-либо
оспорить, должен сперва оговорить, что
он не оспаривает, и прежде чем объявить,
что он намеревается доказать, должен
сказать, что он доказывать не намерен. Я
не буду доказывать, а приму как аксиому,
общую для меня и читателя, любовь к
активной, интересной жизни, жизни
красочной, полной поэтической
занятности, той жизни, какую человек (по
крайней мере, западный) всегда желал.
Если кто-нибудь говорит, что
смерть лучше жизни, или что пустое
существование лучше, чем пестрота и
приключения, то он не из тех обычных
людей, к которым я обращаюсь.
Если человек предпочитает
ничто, я ничего не могу ему дать. Но почти
все люди, которых я встречал в том мире, в
котором я живу, заведомо согласятся, что
нам нужна жизнь повседневной романтики;
жизнь, соединяющее странное с
безопасным. Нам надо соединить уют и
чудо. Мы должны быть счастливы в нашей
стране чудес, не погрязая в довольстве.
Именно об этом достижении моей веры я
хочу поговорить.
У меня есть особая причина
упоминать о яхтсмене, который открыл
Англию. Ведь человек этот – я. Я открыл
Англию. Я не знаю, как можно в этой книге
обойтись без внимания к себе, и, правду
говоря, боюсь показаться занудным.
Однако занудство спасет меня от
обвинения, которое меня сильно удручает,
– от обвинения в легкомыслии.
Я глубоко презираю легкую
софистику, и, наверное, хорошо, что
именно за нее меня многие упрекают. Я не
знаю ничего столь ничтожного, как пустой
парадокс, – искусная защита того, что
защиты не стоит. Если бы Бернард Шоу
вправду зарабатывал на жизнь
парадоксами, он стал бы обычнейшим
миллионером, потому что с его умственной
активностью он мог бы изобретать
парадокс каждые шесть минут.
Это так же легко, как лгать,
ведь это и есть ложь. И я стеснен теми же
невыносимыми узами. Я в жизни не сказал
ничего, что считал бы только забавным,
хотя, конечно, у меня есть нормальное
тщеславие, и я могу счесть забавным то,
что сказал я. Одно дело – описывать
разговор с горгоной или грифоном,
которых на свете нет. Другое дело –
встретить носорога и радоваться, что он
выглядит так, словно его выдумали.
Человек ищет истину, но
иногда его просто тянет к истинам
причудливым. Я сердечно предлагаю мою
книгу всем добрым людям, которые от души
ненавидят то, что я пишу, и считают это (весьма
справедливо) жалкой клоунадой или
утомительным шутовством.
Ибо если эта книга – шутка,
шутка обернется против меня. Я – человек,
с величайшей отвагой открывший открытое
ранее. Если книга окажется похожей на
фарс, героем фарса буду я; ведь здесь
рассказано, как я воображал, будто
первым высаживаюсь в Брайтоне, и
обнаружил, что я последний.
Я излагаю мои тяжеловесные
приключения в погоне за очевидным, и
никто не посмеется над ними так, как я
сам, ни один читатель не скажет, что я его
дурачу: я дурак этой истории, и ни один
мятежник не свергнет меня с трона. Я
охотно признаюсь во всех дурацких
предрассудках конца XIX века.
Как все важничающие мальчики,
я пытался опередить век. Как они, я
пытался минут на десять опередить
правду. И я увидел, что отстал от нее на
восемнадцать веков. По-юношески
преувеличивая, я мучительно возвышал
голос, провозглашая мои истины, – и был
наказан как нельзя удачнее и забавнее: я
сохранил мои истины, но обнаружил, что
они не мои. Я воображал, что я одинок, – и
был смешон, ибо за мной стояло все
христианство.
Может быть, прости меня
Господи, я пытался оригинальничать, но я
создал только ухудшенную копию
традиционной веры. Человек на яхте думал,
что он открыл Англию; я думал, что
открываю Европу. Я старался придумать
свою ересь, и когда я нанес последний
штрих, я понял, что это правоверие.
Может быть, кого-нибудь
позабавит отчет об этом счастливом
фиаско. Другу или врагу будет забавно
узнать, как правда бродячей легенды или
ложь господствующей философии учила
меня тому, что мог бы узнать из своего
катехизиса, если бы я его читал. Кто-нибудь,
пожалуй, получит удовольствие, читая,
как в клубе анархистов или в вавилонском
храме я обрел то, что мог бы обрести в
ближайшей приходской церкви.
Если человек любопытно
узнать, как полевые цветы и фразы в
омнибусе, политические события и
страдания юности приводят к
христианству, он может прочесть эту
книгу. Однако всегда нужно разумное
разделение труда; я книгу написал, и
ничто не соблазнит меня ее прочесть.
Добавлю еще одно педантичное
замечание – как и положено, оно
появляется в начала книги. В этих
очерках я хочу только обсудить тот
несомненный факт, что христианское
учение, выраженное в Апостольском
Символе Веры, – лучший источник
действенной радости и здоровой этики. Я
не собираюсь обсуждать занимательный,
но совсем иной вопрос – кому принадлежит
сейчас право толковать эту веру.
Слово «правоверие» означает
здесь Символ Веры, как его понимал до
недавнего времени каждый, кто считал
себя христианином, и обычное, известное
из истории поведение тех, кто его
придерживался.
Размер книги вынуждает
ограничиться разговором о том, что я
получил от этой веры, и не касаться
вопроса, который так часто обсуждают, –
откуда мы веру получили. Это не
церковный трактат, а что-то вроде
небрежной автобиографии. Но если кто-нибудь
поинтересуется моими взглядами на
природу авторитета в вопросах веры,
пусть м-р Стрит снова бросит мне вызов, и
я напишу еще одну книгу.
Комментарии:
-
Сборник статей «Еретики»
издан в 1905 г. Вошли в него статьи об
Уэллсе, Киплинге и других современных
Честертону писателях.
-
Стрит Джордж Слайт
(1867–1930) – английский писатель и журналист.
Честертон приводит его слова из
рецензии, напечатанной в журнале «Аутлук»
17 июня 1905 г.
-
Брайтонский павильон –
Брайтон был модным курортом в конце XVIII–XIX вв. Георг IV, еще будучи наследником
престола, построил там летнюю
резиденцию, позднее переделанную Джоном
Нэшем в «восточном стиле». Поэтому
неопытный путешественник и может
принять это здание за варварский храм.
Глава 2: Сумасшедший
Совершенно мирские люди не
понимают даже мира, они полностью
полагаются на несколько циничных и
ложных изречений. Однажды я гулял с
преуспевающим издателем, и он произнес
фразу, которую я часто слышал и раньше, –
это, можно сказать, девиз современности.
Я слышал ее слишком часто – и вдруг
увидел, что в ней нет смысла. Издатель
сказал о ком-то: «Этот человек далеко
пойдет, он верит в себя».
Слушая его, я поднял голову, и
взгляд мой упал на омнибус с надписью «Хэнуолл»
[1].
Я спросил «Знаете, где надо искать людей,
больше всего верящих в себя? Могу вам
сказать. Я знаю людей, которые верят в
себя сильнее, чем Наполеон или Цезарь.
Люди, действительно верящие в себя,
сидят в сумасшедшем доме».
Он кротко ответил, что многие
люди верят в себя, но в этот дом не
попадают. «Да, – отвечал я, – и кому, как не
вам, знать их? Спившийся поэт, у которого
вы не взяли кошмарную трагедию, верит в
себя. Пожилой священник с героической
поэмой, от которого вы прятались в
задней комнате, верит в себя.
Если вы обратитесь к своему
деловому опыту, а не к уродливой
индивидуалистической философии, вы
поймете, что вера в себя – обычный
признак несостоятельности. Актер, не
умеющие играть, верят в себя; и банкроты.
Было бы куда вернее сказать, что человек
непременно провалится, если он верит в
себя.
Самоуверенность не просто
грех, это слабость. Безусловная вера в
себя – чувство истерическое и суеверное,
вроде веры в Джоанну Сауткотт.[2]
У человека с такой верой «Хэнуолл»
написано на лбу так же ясно, как на этом
омнибусе».
И тут мой друг издатель задал
глубокий и полезный вопрос: «Если
человек не должен верить в себя, во что
же ему верить?» После долгой паузы я
сказал «Я пойду домой и в ответ на ваш
вопрос напишу книгу». Вот эта книга.
Думаю, книга может начаться
там же, где наш спор: по соседству с
сумасшедшим домом. Современные ученые
ясно чувствуют, что любое исследование
необходимо начать с факта. Прежние
богословы точно так же ощущали эту
необходимость; они начинали с греха –
факта реального, как картошка. Должен
человек омыться в водах крещения или нет
– во всяком случае, никто не сомневался,
что помыться ему надо.
А ныне в Лондоне религиозные
наставники – вовсе не материалисты –
отрицают уже не спорную воду, а
неоспоримую грязь. Некоторые новые
теологи оспаривают первородный грех –
единственную часть христианского
ученья, которую действительно можно
доказать.
Некоторые последователи
преподобного Р. Дж. Кэмпбелла [3],
с их слишком утонченной духовностью,
принимают божественную безгрешность,
которой они и во сне не видали, но, в
сущности, отрицают человеческий грех, с
которым мы сталкиваемся каждый день.
Величайшие святые и
величайшие скептики равно принимали
реально существующий грех за отправной
пункт своей аргументации. Если правда (как
он и есть), что человек может получать
изысканное наслаждение, сдирая шкуру с
кошки, то приходится отрицать либо Бога,
как атеисты, либо нынешнюю близость Бога
и человека, как христиане. Новые теологи,
кажется, считают, что разумней всего
отрицать кошку.
В этой удивительной ситуации
просто невозможно, обращаясь ко всем,
начинать, как наши отцы, с факта греха.
Тот самый факт, который для них (и для
меня) ясен, как дважды два, теперь
подвергают сомнению или отрицают. Но
хотя мои современники отрицают грех, я
не думаю, чтобы они отрицали сумасшедший
дом. Мы все еще согласны, что бывает
обвал разума, столь же несомненный, как
обвал дома. Люди отрицают ад, но не
Хэнуолл.
Для начала в нашей
аргументации Хэнуолл может заменить ад.
Я имею в виду вот что: когда-то все теории
оценивали, проверяя, не вынуждают ли они
человека потерять душу; мы можем оценить
современные теории, проверяя, не
вынуждают ли они человека потерять
разум.
Правда, некоторые легко и
свободно говорят о безумии, как о чем-то
самом по себе привлекательном. Но легко
понять, что красива только чужая болезнь.
Слепой может быть живописен, но нужны
оба глаза, чтобы это увидеть. Так и
дичайшей поэзией безумия могут
насладиться только здоровые. Для
безумного его безумие вполне прозаично,
потому что оно реально. Человек,
считающий себя цыпленком, так же обычен
для себя, как цыпленок.
Человек, считающий себя
куском стекла, так же скучен себе, как
кусок стекла. Однородность его мышления
делает его скучным, она же делает его
сумасшедшим. Мы видим смешную сторону
его мысли, и он кажется нам даже забавным:
он не видит ничего смешного в своей
мысли – именно поэтому его помещают в
Хэнуолл.
Короче говоря, чудачества
удивляют только обычных людей, но не
чудаков. Вот почему у обычных людей так
много приключений, в то время как чудаки
все время жалуются на скуку. Вот почему
все новые романы так быстро умирают, а
старые сказки живут вечно. В старой
сказке герой – нормальный мальчик,
поразительны его приключения: они
поражают его, потому что он нормален.
В современном
психологическом романе центр сместился:
герой ненормален. Поэтому ужаснейшие
события не могут произвести на него
должного впечатления, и книга скучна.
Можно сочинить историю о человеке среди
драконов, но не о драконе среди драконов.
Волшебная сказка говорит нам, что будет
делать нормальный человек в сумасшедшем
мире. Современный реалистический роман
повествует о сумасшедшем в скучном мире.
Так начнем с сумасшедшего
дома, отправимся из этой странной и
мрачной гостиницы в наше
интеллектуальное путешествие. Если мы
рассматриваем философию здравого
смысла, прежде всего надо избавиться от
одной распространенной ошибки: многие
полагают, что воображение, особенно
мистическое, опасно для духовного
равновесия. Часто говорят, что поэты
психически неуравновешенны.
Лавровый венок чем-то
напоминает дурацкий колпак. Факты и
история решительно опровергают это
мнение. Большинство поэтов были не
только нормальными, но и чрезвычайно
деловыми людьми, и если молодой Шекспир
вправду стерег лошадей, значит, именно
ему их доверяли. Воображение не
порождает безумия – его порождает
рационалистический ум. Поэты не сходят с
ума, с ума сходят шахматисты; математики
и кассиры бывают безумны, творческие
люди – очень редко.
Как будет ясно из
дальнейшего, я вовсе не нападаю на
логику – я только говорю, что опасность
таится в ней, а не в воображении.
Художественное отцовство так же здраво,
как физическое. Более того, стоит
отметить, что обычно поэты сходят с ума
тогда тогда, когда их разум ослаблен
рационализмом.
По [4],
например, был сумасшедшим, но не потому,
что он был полон вдохновения, а потому,
что он был чрезвычайно рационалистичен.
Даже шахматы слишком поэтичны для него,
он не любил их за то, что они полны
королей и ладей, как поэма. Он явно
предпочитал черные диски шашек, потому
что они похожи на черные точки диаграммы.
Вот, возможно, самый сильный
пример: Коупер [5] – единственный английский поэт,
сошедший с ума, и его, несомненно, свела с
ума логика, уродливая и чуждая ему
логика предопределения. Поэзия была не
болезнью, а лекарством, поэзия отчасти
сохраняла ему здоровье. Он иногда
забывал иссушенный багряный ад, куда его
загонял ужасный детерминизм, среди
спокойных вод и белых лилий Узы. Он был
проклят Жаном Кальвином и почти спасен
Джоном Джилпином [6].
Мы то и дело видим, что люди
не сходят с ума от грез. Критики куда
более безумны, чем поэты. Гомер целостен
и достаточно уравновешен, а
комментаторы раздирают его на нелепые
лоскутья. Шекспир остается самим собой,
хотя некоторые ученые открыли, что он –
кто-то другой. И хотя Иоанн Богослов зрил
много странных чудовищ в своем видении,
он не видал создания столь дикого, как
один из его комментаторов.
Все очень просто: поэзия в
здравом уме, потому что она с легкостью
плавает по безграничному океану;
рационализм пытается пересечь океан и
ограничить его. В результате –
истощение ума, сродни физическому
истощению. Принять все – радостная игра,
понять все – чрезмерное напряжение.
Поэту нужны только восторг и простор,
чтобы ничего не стесняло. Он хочет
заглянуть в небеса. Логик стремится
засунуть небеса в свою голову – и голова
его лопается.
Не очень важно, но
небезразлично, что эту ошибку обычно
подкрепляют поразительно неверной
цитатой. Мы все слышали, как люди,
ссылаясь на Драйдена, говорят, что гений
близок к безумию [7].
Драйден сам был гений и лучше разбирался
в этом. Трудно найти человека более
романтичного, чем он, и более разумного.
Драйден сказал, что ум близок к безумию,
и это правда. Чистой сообразительности
грозит гибель.
Надо также помнить, о ком
говорил Драйден. Он говорил не о
мечтателе, человеке не от мира сего, как
Воэн или Джордж Герберт [8].
Он говорил о циничном мирском человеке,
скептике, дипломате, политике. Такие
люди действительно близки к безумию;
непрестранно копаться в своих и чужих
помыслах – опасное дело.
Разуму вредно и опасно
препарировать разум. Один
легкомысленный человек как-то спросил,
почему мы говорим «безумен как шляпник» [9].
Более легкомысленный человек мог бы
ответить: «Шляпник безумен, потому что
ему приходится измерять головы».
Очень логичные люди часто
безумны, но и безумцы часто очень
логичны. Когда я спорил с «Кларион» о
свободе воли, писатель Р. Б. Сазерс [10]
сказал, что свобода воли – это
сумасшествие, так как она предполагает
беспричинные действия, а беспричинны
поступки сумасшедшего.
Я не останавливаюсь сейчас
на ужасном промахе детерминистской
логики: очевидно, что, если чьи угодно
поступки, пусть даже сумасшедшего, могут
не иметь причины, с детерминизмом
покончено. Если цепь причинности может
разорвать сумасшедший, значит, человеку
возможно ее разорвать. Пожалуй,
естественно, что современный марксист
ничего не знает о свободе воли, но
примечательно, что он ничего не знает о
сумасшедших: их действия никак нельзя
назвать беспричинными.
Если бывают беспричинные
поступки, то это незаметные для него
самого привычки здорового человека:
гуляя, он насвистывает, хлещет тростью
траву, постукивает каблуками или
потирает руки. Счастлив совершающий
бесполезные поступки, у больного для
праздности не хватает сил. Именно таких
бесцельных и беззаботных поступков
сумасшедшему не понять; ведь он, как и
детерминист, видит во всем слишком много
смысла.
Он подумает, что лупят по
траве из протеста против частной
собственности, а удар каблуком примет за
сигнал сообщнику. Если б сумасшедший мог
на секунду стать беззаботным, он бы
выздоровел. Каждый, кто имел несчастье
беседовать с сумасшедшими, знает, что их
самое зловещее свойство – ужасающая
ясность деталей: они соединяют все в
чертеж более сложный, чем план лабиринта.
Споря с сумасшедшим, вы
наверняка проиграете, так как его ум
работает тем быстрее, чем меньше он
задерживается на том, что требует
углубленного раздумья. Ему не мешает ни
чувство юмора, ни милосердие, ни
скромная достоверность опыта. Утратив
некоторые здоровые чувства, он стал
более логичным. В самом деле, обычное
мнение о безумии обманчиво: человек
теряет вовсе не логику; он теряет все,
кроме логики.
Сумасшедший всегда
объясняет явление исчерпывающе и
достаточно логично; точнее, если его
объяснение и непоследовательно, оно, по
крайней мере, неопровержимо. Это можно
проследить на двух-трех типичных
случаях. Например, если кто-то
утверждает, что все сговорились против
него, можно возразить, что все отрицают
подобный заговор, но именно это делали
бы и заговорщики – его объяснение
охватывает факты не хуже вашего.
Если человек провозглашает
себя королем Англии, не стоит отвечать,
что существующие власти считают его
сумасшедшим: будь он вправду королем,
это было бы наилучшим выходом для
властей. И если человек говорит, что он
Иисус Христов, бесполезно указывать, что
мир не признает его божественности, ибо
мир отрицал божественность Христа.
Однако он не прав. Но если мы
попытаемся дать точное определение его
ошибки, мы увидим, что это не так легко,
как казалось. Приблизительно можно
объяснить ее так: его ум движется по
совершенному, но малому кругу. Малый
круг так же бесконечен, как большой, но
не так велик. Ущербная мысль так же
логична, как здравая, но не так велика.
Пуля кругла, как мир, но она не мир.
Бывает узкая всемирность,
маленькая, ущербная вечность – как во
многих современных религиях. Наиболее
явный признак безумия – сочетание
исчерпывающей логики с духовной узостью.
Теория сумасшедшего объясняет великое,
но она объясняет мелочно. Имея дело с
сумасшедшим, надо не доводы приводить, а
дать ему глоток воздуха, более чистого и
свежего, чем затхлость голой логики.
Возьмем наш первый случай –
человека, подозревающего повсюду
заговор. Наш искренний протест против
его навязчивой идеи прозвучал бы
примерно так: «О да, у вас есть серьезные
доводы и хорошо подобранные совпадения.
Ваша теория объясняет многое, но как
много вы упустили! Неужто нет в мире
других судеб, и все заняты только вами?
Пусть ваши детали и верны;
возможно, прохожий, не заметивший вас,
лукавил, и полисмен спросил ваше имя,
заранее зная его. Но насколько
счастливей вы были бы, если б считали,
что людям нет до вас дела! Насколько
полнее была бы ваша жизнь, если бы ваше «я»
было меньше, если б вы могли смотреть на
людей с любопытством и удовольствием и
видели бы их безоблачный эгоизм и
здоровое равнодушие!
Вы бы заинтересовались ими,
потому что они не интересуются вами. Вы
бы вырвались из безвкусного театрика,
где все время идет лишь ваша маленькая
драма, и оказались бы под вольным небом,
на улице, полной чудесных незнакомцев».
Так и наш ответ претенденту
на английскую корону будет: «Прекрасно!
Может, вы и вправду король Англии. Ну и
что? Сделайте надо собой усилие,
забудьте о короне – и вы станете
человеком и будете смотреть свысока на
всех королей Земли»
Или третий случай –
сумасшедший, вообразивший, что он –
Христос. Мы могли бы сказать ему: «Итак,
вы – Создатель и Искупитель мира? Но как
же мал этот мир! Как тесны ваши небеса –
даже ангелы там не больше бабочки.
Грустно быть богом, и богом
неполноценным!
Неужто нет ни жизни полнее,
ни любви прекраснее, чем ваша, и вся
тварь должна возложить все надежды на
вашу слабую, болезненную жалость? Право
же, вы были бы счастливее, если б молот
высшего Бога разбил ваш мирок, разбросам
мишуру звезд, и оставил бы вас на свободе,
на Земле, где можно глядеть не только
вниз, но и вверх».
Медицина часто
рассматривает душевные болезни именно
так: она не спорит с ними, словно с ересью,
но избавляет от них, как от чар. Ни
современная наука, ни старая религия не
признают совершенную свободу мысли.
Теология осуждает богохульную мысль,
наука осуждает мысль нездоровую.
Например, некоторые
религиозные общества советовали людям
поменьше думать о любви; современное
ученое общество запрещает думать о
смерти: смерь – факт, но факт угрюмый, а
имея дело с теми, чья угрюмость
перерастает в манию, современная наука
заботится о логике не больше, чем
пляшущий дервиш. При такой болезни
недостаточно стремиться к логике:
пациент должен жаждать здоровья. Ничто
не спасет его, кроме слепой животной
жажды нормальности.
Человек не додумается до
выздоровления от душевной болезни, ведь
именно орган мысли болен, неуправляем,
независим от него. Его может спасти
только воля или вера. Ум его движется в
привычной колее, он будет кружиться в
своем логическом круге, как человек в
вагоне третьего класса будет кружиться
по Внутреннему Кольцу, если не совершит
решительный, добровольный и
таинственный поступок, выйдя на Говер-стрит.
Здесь все дело в выборе,
дверь надо захлопнуть навсегда. Всякое
лечение – отчаянный шаг, любое
лекарство – чудесное снадобье. Лечение
сумасшедшего – это не спор с философом,
а изгнание дьявола. Как бы спокойно
врачи и психологи ни выполняли свою
работу, их отношение в высшей степени
нетерпимо – нетерпим, как инквизиция.
Они как бы ампутируют разум: чтобы жить,
человек должен не думать.
Если голова твоя соблазняет
тебя, отрежь ее, ибо лучше войти в
царствие небесное не только ребенком, но
даже инвалидом, чем со всем своим
разумом быть ввергнутым в геенну – или в
Хэнуолл [11].
Таков наш сумасшедший он
обычно резонер, зачастую удачливый.
Несомненно, его можно победить в споре,
но я бы предпочел более общий, даже
эстетический разговор. Сумасшедший
заключен в чистую, хорошо освещенную
тюрьму одной идеи, у него нет здорового
сомнения, здоровой сложности.
Как я говорил вначале, в этих
главах я собираюсь изложить не учение, а
только мою точку зрения. Ради этого я
высказал мое мнение о сумасшедшем – по-моему,
он похож на многих современных
мыслителей. Тот тон и лад, который я
слышал в Хэнуоллле, я ясно различаю в
доброй половине современных учений – да
и сами целители нередко безумны.
И у них я вижу то же сочетание
исчерпывающей логики с ущербным здравым
смыслом. Они универсальны лишь
постольку, поскольку высасывают все из
одного тощего объяснения. Их схему можно
применить ко всему – но она остается
узкой схемой. Они видят черно-белую
доску, и будь ею вымощена хоть вся
Вселенная, они не смогут сменить точку
зрения и разглядеть, что она бело-черная.
Начнем с простейшего – с
материализма. Для объяснения мира
материализм ущербно прост. Это точь-в-точь
объяснение сумасшедшего: он покрывает
все и все упускает. Послушайте какого-нибудь
талантливого и рьяного материалиста,
например, Маккейба [12],
и вы испытаете именно это странное
чувство. Он понимает все, и это его «все»
не стоит понимания.
Его космос продуман до
последнего винтика, но меньше нашего
мира. Его схема, как и схема сумасшедшего,
не помнит о созидательной силе и
непокорной земле, о сражающихся
мужчинах и гордых матерях, о первой
любви или страхе перед морским
путешествием. Земля так велика, а космос
так мал: он оказывается норкой, куда
можно спрятать только голову.
Поймите, я сейчас не говорю о
близости этих теорий к истине, я говорю
только об их отношении к здоровью. За
проблему объективной истины я надеюсь
взяться позже, сейчас я говорю только об
особенностях психологии. Я не пытаюсь
доказать Геккелю [13],
что материализм неверен, как не пытаюсь
доказать «Христу», что он – не Христос. Я
указываю только, что обе теории
исчерпывающи и недостаточны в одном и
том же смысле.
Человек в Хэнуолле может
сказать, что равнодушные люди распяли
Бога, которого мир недостоин: это
удовлетворительное объяснение. Так же
можно объяснить мир, сказав, что все,
даже души людей, – лишь листья на глухом и
бессмысленном древе судьбы. Это тоже
объяснение, хотя, конечно, не столь
исчерпывающее, как теория сумасшедшего.
Но здравый человеческий ум
отвергает обе теории и возражает им
одинаково: если пациент психиатров
вправду бог, это жалкий бог; если космос
детерминиста вправду космос, это жалкий
космос. Все съежилось, божество менее
божественно, чем многие люди; жизнь в
целом, по Геккелю, оказалась уже, серее и
скучнее, чем многие ее стороны. Части
оказались больше целого.
Ибо надо помнить, что
материалистическая философия (верна она
или нет), несомненно, стесняет больше,
чем любая религия. Конечно, в некотором
смысле все теории узки, они не могут быть
шире самих себя.
Христианин ограничен так же,
как атеист: он не может считать
христианство лживым и оставаться
христианином; атеист не может считать
атеизм лживым и оставаться атеистом. Но
материализм накладывает боле строгие
ограничения, нежели вера.
Маккейб считает меня рабом,
потому что мне нельзя верить в
детерминизм. Я считаю Маккейба рабом,
потому что ему нельзя верить в фей. Но,
изучив эти два запрета, мы увидим, что
его запрет гораздо строже, чем мой.
Христианин вправе верить,
что в мире достаточно упорядоченности и
направленного развития; материалист не
вправе добавить к своему безупречному
механизму ни крупицы духа или чуда.
Бедному Маккейбу не остается даже эльфа
в чашечке цветка. Христианин признает,
что мир многообразен и даже запутан, –
так здоровый человек знает, что сам он
сложен.
Нормальный человек знает,
что в нем есть что-то от Бога и что-то от
беса, что-то от зверя, что-то от
гражданина. Действительно здоровый
человек знает, что он немного
сумасшедший. Но мир материалиста
монолитен и прост; сумасшедший уверен,
что он совершенно здоров. Материалист
уверен, что история всего-навсего цепь
причинности, как наш сумасшедший твердо
убежден, что он сам всего-навсего
цыпленок.
Материалисты и сумасшедшие
не знают сомнений.
Вера не ограничивает разум
так, как материалистические отрицания.
Если я верю в бессмертие, я не обязан
думать о нем. В первом случае путь открыт,
и я могу идти так далеко, как пожелаю; во
втором случае путь закрыт. Но есть и
более веский довод, более разительная
параллель с сумасшедшим.
Ведь наш довод против
исчерпывающе логичной теории
сумасшедшего был тот, что – верна она
или нет – она постепенно лишает его
человеческих свойств. Я имею в виду не
только доброту, но и надежду, отвагу,
поэзию, предприимчивость, наконец, – все
это человечно.
Например, когда материализм
приводит к фатализму (как обычно бывает),
смешно делать вид, что это освобождающая
сила. К чему говорить о свободе, когда вы
попросту используете свободу мысли,
чтобы убить свободу воли? Детерминист не
освободить пришел, а связать. Он
правильно назвал свой закон «цепью
причинности»: это худшая цепь из всех,
каким когда-либо сковывали человека.
Если хотите, пользуйтесь
словом «свобода», говоря о
материалистическом учении, но очевидно,
что к нему это слово так же неприложимо,
как к человеку, запертому в сумасшедшем
доме. Если хотите, можете утверждать, что
человек волен считать себя вареным
яйцом.
Но уж если он – яйцо, он не
волен есть, пить, спать, гулять или
курить сигару. И если хотите, можете
говорить, что дерзкий материалист
вправе не верить в свободу воли. Но
гораздо важнее, что он не волен хвалить,
ругать, благодарить, судить, принуждать,
наказывать, воздерживаться от искушения,
поднимать массы, давать себе новогодние
зароки, сопротивляться тиранам, прощать
грешником или хотя бы сказать спасибо за
горчицу.
Оставляя этот предмет,
замечу, что бытует странное заблуждение,
будто материалистический детерминизм
каким-то образом содействует милосердию,
отменяет жестокие наказания или
наказания вообще. Это потрясающее
искажение истины. Естественно, учение о
необходимости не делает различий: оно
предоставляет палачу казнить, а доброму
другу увещевать. Но, очевидно, если оно
кого-нибудь расхолаживает, то доброго
друга. Неизбежность греха не мешает
наказанию, она отменяет только
снисхождение.
Детерминизм ведет к
свирепости и к трусости. Он вполне
совместим с жестокостью к преступникам,
он скорее несовместим с милосердием к
ним: он не обращается к их лучшим
чувствам и не помогает им в душевной
борьбе. Детерминист не верит в призыв к
воле, но он верит в перемену среды.
Он не может сказать грешнику
«иди и больше не греши», потому что это
не зависит от грешника, но он может
опустить его в кипящее масло – среда
переменится. Если материалиста
изобразить в виде геометрической фигуры,
мы увидим фантастические очертания
сумасшедшего: позиция обоих
неопровержима и нестерпима.
Конечно, это касается не
только материализма, но и другой
крайности спекулятивной логики. Есть
скептик пострашнее того, кто верит, что
все началось с материи. Встречаются
скептики, которые считают, что все
началось с них самих [14].
Они сомневаются не в существовании
ангелов или бесов, но людей и коров. Для
них собственные друзья – созданный ими
миф: они породили своих родителей.
Эта дикая фантазия пришлась
по вкусу нынешнему несколько
мистическому эгоизму. Издатель,
считающий, что человек преуспеет, раз он
верит в себя; люди, тоскующие по
сверхчеловеку и ищущие его в зеркале;
писатели, стремящиеся запечатлеть себя,
вместо того, чтобы творить жизнь для
всех, – эти люди на грани ужасной пустоты.
Когда добрый мир вокруг нас
объявлен выдумкой и вычеркнут, друзья
стали тенью, и пошатнулись основания мир;
когда человек, не верящий ни во что и ни в
кого, останется один в своем кошмаре,
тогда с мстительной иронией запылает
над ним великий лозунг индивидуализма.
Звезды станут точками во мгле его
сознания, лицо матери – бессмысленным
рисунком на стене его камеры. А на дверях
будет ужасная надпись: «Он верит в себя».
Здесь важно, что в этой
сверхиндивидуалистической крайности
выявляется тот же парадокс, что и в
материализме. Индивидуализм так же
хорош в теории и так же хромает на
практике. Проще пояснить нашу мысль
примером: человек может верить, что он
всегда пребывает во сне.
Очевидно, нет убедительного
доказательства, что он бодрствует, так
как нет доказательства, которое не могло
бы быть дано и во сне. Но если человек
поджигает Лондон, приговаривая, что
хозяйка скоро позовет его завтракать, мы
отправим его вместе с другими
мыслителями в то самое заведение.
Человек, не доверяющий своим
ощущениям, и человек, доверяющий только
им, равно безумны, но их безумие выдает
не ошибка в рассуждении, а явная ошибка
всей их жизни. Они заперты в ящике с
нарисованными внутри солнцем и звездами;
они не могут выйти оттуда – один к
небесной радости и здоровью, другой –
даже к радости земной.
Их теории вполне логичны,
даже бесконечно логичны, как монетка
бесконечно кругла. Но бывает жалкая
бесконечность, низкая и ущербная
вечность. Забавно, что многие наши
современники – и скептики, и мистики –
объявили своим гербом некий восточный
символ, знак этой дурной бесконечности.
Они представляют вечность в
виде змеи, кусающей свой хвост [15].
Убийственная насмешка видится мне в
столь нелепой трапезе. Вечность
фаталистов, восточных пессимистов,
вечность суеверных теософов, вечность
высоколобых ученых – эта вечность
вправду подобна змее, пожирающей свой
хвост; выродившееся животное уничтожает
себя самое.
Эта глава чисто практически
рассматривает главный признак и элемент
безумия: можно, в общем, сказать, что
безумие – логика без корней, логика в
пустоте. Тот, кто начинает думать без
должных первопринципов, сходит с ума, и
тот, кто начинает думать не с того конца
– тоже. Завершая книгу, я попытаюсь
указать «тот» конец. Ведь можно спросить:
если так люди сходят с ума, что же
сохраняет им здоровье?
В заключительных главах я
попытаюсь дать определенный, иные
скажет – чересчур определенный ответ.
Сейчас можно, опираясь на исторический
опыт, сказать, что в реальной жизни людей
сохраняет им разум.
Мистицизм сохраняет людям
разум – пока у вас есть тайна, есть
здоровье; уничтожьте тайну – и придет
болезнь. Обычный человек всегда был в
здравом уме, потому что он всегда был
мистиком. Он всегда стоял одной ногой на
земле, а другой в сказке. Он оставлял за
собой право сомневаться в богах, но, в
отличие от нынешних агностиков, был
свободен и верить в них.
Он всегда заботился об
истине больше, чем о последовательности.
Если он видел две истины, с виду
противоречащие друг другу, он принимал
обе истины вместе с противоречием. Его
духовное зрение было так же объемно, как
физическое, он видел разом две картины, и
от этого видел их только лучше. Он всегда
верил в судьбу, но он верил и в свободу
воли.
Он верил, что детям
принадлежит царство небесное, но
воспитывал их по земным законам. Он
восхищался юностью потому, что она
молода, и старостью именно потому, что
она немолода. В этом равновесии
очевидных противоречий – сила
здорового человека. Ведь секрет
мистицизма в том, что человеку удавалось
понять все с помощью той единственной
вещи, которой он не понимает.
Угрюмый логик хочет все
прояснить, и все становится смутным.
Мистик допускал одну тайну, и все
прояснялось. Детерминист создает четкую
теорию причинности и не может сказать
служанке «пожалуйста». Христианин
оставляет свободу воли священной тайной,
и его отношения со служанкой ясны и
естественны. Семя учения он помещает в
сокровенную темноту, но ветви
разрастаются во все стороны, и плод их –
душевное здоровье.
Мы приняли круг за символ
логики и безумия; мы можем назвать крест
символом тайны и здоровья. Буддизм
центростремителен, христианство
центробежно – оно вырывается наружу.
Ибо круг задан, он не станет ни больше, ни
меньше. Но крест, хотя в середине его
столкновение и спор, простирает четыре
руки в бесконечность, не изменяя формы.
Заключив в свой центр парадокс, он может
расти не меняясь.
Круг замкнут в себе, крест
открывает объятия всем ветрам, это маяк
для вольных странников.
Только символами стоит
говорить об это глубокой проблеме, и
другой символ – из естественных наук –
хорошо выражает значение мистицизма для
людей. То, что на что мы не можем смотреть,
– это единственная вещь, в свете которой
мы видим все остальное. Как солнце в
полдень, мистицизм освещает все своей
победоносной невидимостью. Материализм
– вздорный свет луны, свет без тепла,
вторичный свет, отраженный мертвым
миром.
Греки правильно поступили,
сделав Аполлона богом и воображения, и
здоровья (он был покровителем врачей и
поэтов). О необходимых догмах и
индивидуальной вере я скажу позже, но
чувство сверхъестественного, которым
все живут, подобно солнцу. Солнце
кажется нам сияющим и расплывчатым, это
и свет и дымка. Но круг луны ясен и
непогрешим, цикличен и неизбежен, как
круг Эвклида на школьной доске.
Луна отчаянно логична, она –
мать лунатиков и дала им свое имя.
Комментарии:
-
Хэнуолл – сумасшедший
дом в западном пригороде Лондона. Дальше
Честертон обыгрывает сходство слов «Hanwell»
и «hell» (ад)
-
Сауткотт Джоанна (1750–1814)
– английская «пророчица», объявившая,
что ей предстоит стать материю нового
Мессии.
-
Кэмпбелл Реджинальд
Джон (1867–1965) – английский священник,
богослов, сторонник обновления церкви,
автор книги «Новая теология» (1907)
-
По Эдгар Аллан (1809–1849) –
американский писатель-романтик, поэт и
критик. Говоря о его склонности к
анализу, Честертон имеет в виду, что в
детективных рассказах По сыщик-любитель
приходит к правильному выводу чисто
логическим путем.
-
Коупер Уильям (1731–1800) –
английский поэт-сентименталист. По
религиозным убеждениям Коупер был
кальвинистом и в моменты душевного
расстройства ему казалось, что он
приговорен к вечным мукам за некий
непростительный грех. Тем не менее, он
написал шуточную поэму «Увлекательная
история Джона Джилпина» (1783), главный
герой которой, торговец полотном,
взобравшись на одолженную лошадь, не
сумел удержать ее, и был унесен в
неведомое путешествие.
-
Кальвин Жан (1509–1564) –
видный деятельно Реформации, основатель
крайнего течения в протестантизме,
получившего его имя. Кальвинизм
утверждает предопределение, по которому
каждый человек изначально предназначен
Богом к спасению или, чаще всего, к
вечной гибели. Честертон пользуется тем,
что французском имя «Жан» соответствует
английскому «Джон», имени персонажа
поэмы Коупера «Увлекательная история
Джона Джилпина»
-
Драйден Джон (1631–1700) –
английский поэт и писатель, один из
основоположников классицизма.
Честертон цитирует строку из его поэмы «Авессалом
и Ахитофель» (1681)
-
Воэн Генри (1622–1695) и
Герберт Джордж (1593–163) – английские поэты-метафизики.
-
Безумен, как шляпник –
английская поговорка, обыгранная в
сказке Льюиса Кэрролла «Алиса в стране
чудес»
-
Журнал «Кларион»
издавался Р. Блэтчфордом и Р. Б. Сазерсом.
Кроме того, о писателе Сазерсе ничего не
известно. Спор с Блэтчфордом, отрицавшим
свободу воли, происходил на страницах «Кларион»
в 1903–1904 гг.
-
Если голова твоя
соблазняет тебя – парафраза
евангельского текста «Если же рука твоя
или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их
и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь
без руки или без ноги, нежели с двумя
руками и с двумя ногами быть ввержену в
огонь вечный; и если глаз твой
соблазняет тебя, вырви его и брось от
себя: лучше тебе с одним глазом войти в
жизнь, нежели с двумя глазами быть
ввержену в геенну огненную» (Мф., XVIII, 8–9)
-
Маккейб Джозеф (1867–1955) –
английский философ-рационалист, в
юности был приверженцем католицизма и
даже вступал в орден францисканцев (1883).
В 1896 г. оставил церковь. Честертон
разбирает его взгляды в книге «Еретики»
(гл. XVI).
-
Геккель Эрнст (1834–1919) –
немецкий биолог, последователь Дарвина.
-
Скептики, которые
считают, что все началось с них самих –
Честертон имеет в виду сторонников
солипсизма.
-
Восточный символ: змея,
кусающая свой хвост – Честертон
имеет в виду изогнутый значок, принятый
в математике как символ бесконечности.
Глава 3: Самоубийство мысли
Расхожие выражения не только
сильны, но и точны: им подчас удается
выразить то, что недоступно теориям и
определениям. «Выложился» или «скис» –
такое мог придумать Генри Джеймс в
судорожных поисках меткого слова. И нет
истины тоньше повседневного «у него
сердце не на месте». Это напоминание о
нормальном человеке: мало иметь сердце,
нужна еще верная взаимосвязь всех
порывов.
Такое выражение точно
описывает угрюмое милосердие и
сбившуюся с пути нежность большинства
наших выдающихся современников. Честно
вглядевшись в Бернарда Шоу, я бы сказал,
что у него героически большое и
благородное сердце, – но оно не на месте.
И точно так же сбилось все наше общество.
Современный мир отнюдь не
дурен. В некоторых отношениях он
чересчур хорош. Он полон диких и
ненужных добродетелей. Когда
расшатывается религиозная система (как
христианство было расшатано
Реформацией) на воле оказываются не
только пороки. Пороки, конечно, бродят
повсюду и причиняют вред. Но бродят на
свободе и добродетели, еще более
одичалые и вредоносные.
Современный мир полон старых
христианских добродетелей, сошедших с
ума. Они сошли с ума потому, что они
разобщены. Так, некоторые ученые
заботятся об истине, и истина их
безжалостна; а многие гуманисты
заботятся только о жалости. И жалость их
(мне горько об этом говорить) часто лжива.
Например. Блэтчфорд нападет на
христианство потому, что он помешан на
одной христианской добродетели,
таинственной и почти иррациональной, –
на милосердии.
Он почему-то думает, что
облегчит прощение грехов, если скажет,
что грехов нет и, значит, прощать нечего.
Блэтчфорд не просто ранний христианин,
он единственный ранний христианин,
которого и вправду следовало бы бросить
львам, потому что в его случае верно
обвинение язычников: его милосердие
действительно означает анархию. Он враг
рода человеческого – и все из-за своей
человечности.
Другую крайность
представляет материалист, который
постарался убить в себе любовь к
счастливым сказкам об исцелении сердец.
Торквемада пытал плоть ради истины
духовной; Золя подвергает нас духовной
пытке ради истины плотской. Но во
времена Торквемады по крайней мере была
система, которая отчасти примиряла
правосудие и милосердие. Теперь они даже
не раскланиваются при встрече. Но
пренебрежение смирением еще опаснее,
чем странные отношения правды и милости.
Я говорю сейчас только об
одной роли смирения. Оно было уздой для
высокомерия и беспредельной алчности,
ведь все новые и новые желания человека
всегда обгоняют дарованные ему милости.
Его ненасытность губит половину его
радостей: гоняясь за удовольствиями, он
теряет первую радость – изумление. Если
человек хочет увидеть великий мир, он
должен умалить себя.
Даже надменный вид высоких
городов и стройных шпилей – плод
смирения. Башни, уходящие головой выше
дальних звезд, – плод смирения. Ибо башни
не высоки, когда мы не глядим на них, и
великаны не велики, если их не
сравнивать с нами. Титаническое
воображение – величайшая радость
человека – в основе своей смиренно. Ничем
нельзя наслаждаться без смирения – даже
гордыней.
Но сегодня мы страдаем
оттого, что смирение не на своем месте.
Скромность умеряет теперь не
уверенность в себе, но веру в свои
убеждения, – а это вовсе не нужно. Человек
задуман сомневающимся в себе, но не в
истине – это извращение. Ныне человек
утверждает то, что он утверждать не
должен, – себя, и сомневается в том, в чем
не смеет сомневаться, – в разуме, данном
ему Богом. Гексли проповедовал смирение
достаточное, чтобы учиться у природы.
Новый скептик столь смиренен, что
сомневается, может ли он учиться.
Нельзя сказать, что нет
смирения, характерного для наших дней,
но это смирение более ядовито, чем
дичайшее самоуничижение аскетов.
Прежнее смирение было шпорой, гнавшей
человека вперед, а не гвоздем в башмаке,
мешающим ему идти. Оно заставляло
человека сомневаться в своих силах, и он
работал напряженнее; новое смирение
сомневается в цели – и работа
останавливается.
На любом углу можно
встретить человека, безумно и
кощунственно утверждающего, что он,
может быть, не прав. Каждый день
встречаешь человека, который допускает,
что его взгляды неверны. Но его взгляды
должны быть верны, или это не его взгляды.
Мы, того и гляди, породим людей столь
скромного ума, что они не поверят в
арифметику. Мы рискуем увидеть
мыслителей, сомневающихся во всемирном
тяготении – не приснилось ли им оно.
Бывали насмешники слишком
гордые, чтобы дать себя убедить, но эти
слишком скромны, чтобы убедиться.
Кроткие наследуют землю, но современные
скептики слишком скромны, чтобы
притязать на наследство. Наша следующая
проблема связана именно с их
интеллектуальной беспомощностью.
В предыдущей главе
рассматривался только факт, полученный
из опыта: какая бы опасность ни грозила
уму, она исходит от логики, а не от
воображения. Я не собираюсь нападать на
авторитет логики, моя конечная цель – ее
защита, ведь логика очень нуждается в
защите: современный мир объявил ей войну,
и ее твердыня уже колеблется.
Часто говорят, что мудрецы не
могут найти разгадку религии. Но беда не
в том, что они не могут найти разгадку;
беда в том, что наши мудрецы не видят
самой загадки. Они похожи на глупых
детей, не видящих ничего странного в
шутливом утверждении, что дверь – не
дверь. Современные свободомыслящие,
например, говорят о власти церкви так,
словно в ней не только нет никакого
смысла, но никогда и не было. Не видя ее
философских основ, они забывают ее
исторические основания.
Религиозная власть часть
бывала деспотичной и неразумной, а любая
государственная система (особенно
нынешняя) бывает равнодушна и жестока.
Можно разумно и даже доблестно бранить
полицию. Но современные критики
религиозной власти похожи на людей,
которые ругают полицию, совершенно не
думая о ворах. Человеческому уму грозит
серьезная опасность, столь же реальная,
как воры. Религиозная власть была
преградой, противостоящей этой
опасности, – и этой опасности непременно
должно что-то противостоять, иначе наш
мир не избежит гибели.
Дело в том, что человеческий
ум волен уничтожить себя самого. Как
одно поколение может предотвратить
появление следующего, поголовно
отправившись в монастырь или утопившись,
так и группа мыслителей может, в
известной мере, воспрепятствовать мысли,
научив следующее поколение, что в мысли
нет никакой надежности. Бесполезно
твердить о выборе между логикой и верой:
сама логика – вопрос веры. Нужна вера,
чтобы признать, что наши мысли имеют
какое-то отношение к реальности.
Если вы стали скептиком, вы
рано или поздно спросите: «Почему что-либо
должно быть правильно, даже наблюдение и
дедукция? Почему хорошая логика не может
быть так же обманчива, как плохая? Ведь и
та, и другая – только циркуляция в мозгах
озадаченной обезьяны». Юный скептик
говорит: «Я вправе думать по-своему». Но
прожженный старый скептик скажет: «Я не
вправе думать по-своему. Я вообще не
вправе думать».
Вот мысль, которая
останавливает работу мысли, и это
единственная мысль, подлежащая запрету.
Вот зло, против которого направлена
религиозная власть. Это зло возникает
только в упадочные века, вроде нашего, –
уже Уэллс поднял его губительное знамя,
он написал изысканную скептическую
вещицу «Сомнения прибора». В ней он
ставит под сомнения самый мозг и
решается отделить реальность от всех
своих мыслей, прошлых, настоящих и
будущих.
Ради борьбы с этой, тога еще
отдаленной, погибелью и было создано все
воинство веры: все исповедания и церкви,
крестовые походы и ужасы инквизиции
были призваны не подавить разум, но
отстоять его. Люди чувствовали, что, если
когда-нибудь усомнятся во всем, в первую
очередь усомнятся в разуме. Власть
священников отпускать грехи, власть
папы наделять властью, и даже ужасы
инквизиции – все это только защита
одного, главного, таинственного права –
права человека думать. Мы теперь знаем,
что это так, мы не можем не знать, потому
что мы видим, как скептицизм прорывает
кольцо старых авторитетов и сбрасывает
разум с трона.
Когда уходит религия, уходит
и логика, ибо обе они первичны и властны,
обе – доказательство, которые не может
быть доказано. Уничтожая идею
божественного авторитета, мы подорвали
авторитет человеческий, необходимый
даже для решения школьных задач. Долго и
напряженно мы стаскивали митру – и
вместе с ней упала голова.
Чтобы наше утверждение не
сочли голословным, придется, хоть это и
скучно, перебрать те современные теории,
которые останавливают мысли. Таково
свойство материализма и скептицизма,
ибо если разум механичен, думать
неинтересно, а если мир нереален, думать
не о чем. В одних случаях эффект неясен и
сомнителен, в других он очевиден:
например, в случае так называемой
эволюции.
Эволюция – хороший пример
современного мировоззрения, которое
если что и уничтожает, то в первую
очередь – самое себя: она – или невинное
научное описание определенных
процессов, или атака на саму мысль. Если
эволюция что-нибудь опровергает, то не
религию, а рационализм. Если эволюция
значит только, что реальное существо –
обезьяна – очень медленно превращалась в
другое реальное существо – человека, то
она безупречна с точки зрения
большинства ортодоксов; ведь Бог может
действовать и быстро, и медленно,
особенно если Он, как христианский Бог,
находится вне времени.
Но если эволюция означает
нечто большее, то она предполагает, что
нет ни обезьяны, ни человека, в которого
она могла бы превратиться, нет такой
вещи, как вещь. В лучшем случае есть
только одно: текучесть всего на свете.
Это атака не на веру, а на разум: нельзя
думать, если думать не о чем, если вы не
отделены от объекта мысли. Декарт сказал:
мыслю, следовательно, существую.
Эволюционист переворачивает и отрицает
изречение: я не существую, значит, я не
могу мыслить.
Возможна атака на мысли и с
противоположной точки зрения – с той, на
которой настаивал Уэллс, утверждая, что
каждая вещь «уникальна» и никаких
категорий быть не должно. Это столь же
пагубно: мысль соединяет явления и
останавливается, если их нельзя
соединить. Подобный скептицизм
запрещает не только мысли, но и речь.
Нельзя рта раскрыть, не опровергнув его.
Когда Уэллс говорит: «все стулья
совершенно различны», он произносит
утверждение не только ложное, но и
терминологически противоречиво; ведь
если все стулья совершенно различны,
нельзя говорить «все стулья».
Близка к этим учения и та
теория прогресса, которая считает, что
мы меняем идеал вместо того, чтобы
попытаться его достичь. Часто можно
услышать: «Что хорошего в одном веке,
плохо в другом». Это вполне разумно, пока
подразумевается, что есть определенная
цель, к которой в разные времена
стремятся разными способами. Если
женщины мечтают быть изящными, то,
возможно, сегодня они совершенствуются
худея, а завтра – толстея. Но нельзя
утверждать, что они станут лучше, если
перестанут стремиться к изяществу и
пожелают стать прямоугольными. Если
идеал меняется, что же будет с
прогрессом, которому непременно
требуется цель?
Ницше высказал
бессмысленную идею, будто люди некогда
видели добро в том, что мы ныне зовем
злом. Будь это так, мы не могли бы
говорить, что превзошли предков или хотя
бы отстали от них. Как вы догоните Джонса,
если идете в другую сторону?
Дискутировать о том, выпало ли одному
народу больше счастья, чем другому
несчастья, – все равно что спорить,
сравнивая пуританизм Мильтона с
толщиной свиньи.
Правда, человек (неумный)
может менять свою цель или идеал. Но,
став идеалом, само изменение пребудет
неизменным. Если поклонник изменения
хочет оценить свои успехи, он должен
быть верен идеалу изменения, он не смеет
заигрывать с идеалом однообразия.
Прогресс сам по себе не может
прогрессировать. Стоит заметить, что,
когда Теннисон, пылко, но довольно
неубедительно восхвалял идею
бесконечного изменения, он инстинктивно
использовал метафору, годную для
описания тюремной скуки. Он писал:
Пусть великий мир несется
в изменений колее.
Он представлял себе
изменение неизменной колеей, и так оно и
есть. Изменение – чуть ли не самая узкая и
жесткая колея, в какую только может
попасть человек.
Но главная беда в том, что эта
идея полной смены принципов делает
мысль о прошлом или будущем невозможной.
Теория полной смены принципов в
человеческой истории лишает нас не
только удовольствия чтить наших отцов,
но и современного, более утонченного
удовольствия презирать их.
Это скудное перечисление
современных сил, уничтожающих мысль,
будет неполным, если не упомянуть
прагматизм. Хотя я пользовался методом
прагматиста и должен защищать этот
метод как начальные подступы к истине.
Существует его крайнее применение,
которое предполагает полное отсутствие
истины. Вот вкратце мое мнение: я
согласен с прагматистом, что очевидная
объективная истина – это еще не все.
Сверх нее есть вещи, необходимые уму
человека. Но в числе этих вещей я назову
и объективную истину. Прагматист велит
человеку думать то, что ему нужно, не
заботясь об Абсолюте. Но человеку
непременно нужно думать об Абсолюте.
В сущности, эта философия –
словесный парадокс: прагматист
заботится о нуждах человека, а одна из
главных потребностей человека – быть чем-то
большим, чем прагматист. Крайний
прагматизм столь же бесчеловечен, как и
детерминизм, на который он так
ожесточенно нападет. Детерминист (он-то,
надо отдать ему должное, и не
притворяется человеческим существом)
превращает в бессмыслицу право человека
на подлинный выбор. Прагматист
провозглашает, что он особенно
человечен, и превращает в бессмыслицу
право человека на подлинный факт.
Подводя итоги нашего спора,
можно сказать, что в наиболее типичных
современных философиях замечаешь не
просто манию, но манию самоубийства.
Вопрошатель бьется головой о границы
человеческой мысли и разбивает голову.
Вот почему так тщетны предупреждения
ортодоксов и хвастовство «передовых»,
твердящих об опасном детстве
человеческой мысли. Это не детство, это
дряхлость и окончательный распад.
Напрасно благочестивые персоны
обсуждают, какие ужасы произойдут, если
рьяный скептицизм пойдет своим путем, –
он уже прошел свой путь. Напрасно
речистые атеисты говорят о великих
истинах, которые нам откроются, когда мы
увидим начало свободной мысли, – мы
видели ее конец. У нее не осталось
сомнения, и она усомнилась в самой себе.
Есть ли видение более дикое,
чес город, в котором люди сомневаются в
своем существовании? Есть ли более
скептический мир, чем тот, где люди
сомневаются, существует ли их мир? Наш
мир пришел бы к краху быстрее и проще,
если б этому не мешали устаревшие законы
о богохульстве да абсурдная претензия
на то, что Англия – христианская страна.
Тем не менее мир вполне мог прийти к
краху. Воинствующие атеисты все еще в
меньшинстве, но это не новое меньшинство,
а старое. Свобода мысли истощила свою
свободу, устала от своего успеха.
Когда какой-нибудь мыслитель
приветствует свободу мысли как рассвет,
он похож на персонажа Марка Твена,
который вышел, закутавшись в одеяло,
встречать восход и как раз подоспел к
закату. Если какой-нибудь испуганный
священник говорит, что будет ужасно,
если распространится тьма
свободомыслия, мы ответим ему глубокими
и сильными словами Беллока: «Не
пугайтесь роста сил, которые уже
распадаются. Вы ошиблись часом – уже утро».
У нас больше не осталось вопросов, хотя
мы искали их в темных углах и в диких
ущельях. Мы нашли все вопросы, настала
пора заняться ответами.
Надо добавить еще несколько
слов. Приступая к этому первоначальному
наброску, я сказал, что к духовной гибели
ведет дикая логика, а не дикое
воображение. Человек не сходит с ума,
создавая статую высотой в милю, но может
сойти с ума, если вздумает измерить ее
рост в дюймах. И вот одна группа
мыслителей решила, что здесь путь к
обновлению языческого здоровья мира:
они видят, что логика разрушает, и
говорят: «зато Воля созидает». Высший
авторитет принадлежит, по их словам, не
разуму, а Воле. Важна не причина желания,
а само желание.
У меня нет места, чтобы
подробно толковать эту философию воли.
Она идет, я полагаю, от Ницше, который
проповедовал то, что называется
эгоизмом. Это было довольно
легкомысленно, так как Ницше отрицает
эгоизм тем, что его проповедует:
проповедовать учение – значит делиться
им. Эгоист называет жизнь войной без
пощады и не жалеет усилий, чтобы
уговорить своих врагов воевать.
Проповедник эгоизма поступает весьма
альтруистично. Но эта точка зрения,
откуда бы они ни шла, весьма популярна в
современной литературе. Эти мыслители
оправдывают себя тем, что они не
мыслители, а творцы. Они говорят, что
выбор сам по себе божественен.
Так, Шоу нападает на старую
идею, что поступки человека надо
рассматривать с точки зрения его тяги к
счастью. По мнению Шоу, человек
действует не ради счастья, но благодаря
воле. Шоу не говорит «джем осчастливит
меня», но «я хочу джему», и прочие
следуют в этом ему с еще большим
энтузиазмом. Дэвидсон, известный поэт,
так взволнован этим, что вынужден писать
прозой. Он опубликовал короткую пьесу с
несколькими длинными предисловиями.
Подобные пьесы естественны для Шоу, у
него все пьесы состоят из предисловий.
Он, я подозреваю, единственный человек,
никогда не писавший стихов.
Но то, что Дэвидсон, который
может писать прекрасные стихи, пишет
вместо них утомительную метафизику в
защиту воли, доказывает, что учение о
воле захватило умы. Уэллс говорит
наполовину на этом языке, утверждая, что
надо оценивать вещи с точки зрения не
мыслителя, а художника: «Я чувствую, что
эта кривая верна» или «эта линия должна
пройти так». Все они полны энтузиазма, и
это понятно, ибо они надеются, что учение
о божественной силе воли разрушит
проклятую крепость рационализма. Они
надеются спастись.
Но они не могут спастись. Эта
хвала чистой воле кончается тем же
крушением и пустотой, что и безумное
следование логике. Так же как совершенно
свободная мысль выдвигает сомнение в
самой мысли, так и принятие чистой воли
парализует саму волю. Шоу не понял
подлинного различия между старой
утилитаристской проверкой на
удовольствие (конечно, неуклюжей и часто
ошибочной) и тем, что предлагает он.
Подлинное различие между принципом
счастья и принципом воли в том, что
проверка счастьем – это проверка, а
проверка волей – нет.
Можно рассуждать, был ли
поступок человека, перепрыгнувшего
через утес, направлен к счастью, но
бессмысленно обсуждать, вызван ли он его
волей, – конечно да. Можно хвалить
поступок за то, что он принесет
удовольствие, или открытие истины, или
спасение души, но нельзя хвалить его за
то, что он – акт воли; это значит просто
твердить, что поступок есть поступок.
Хваля волю, вы мне можете предпочесть
один путь другому, а ведь выбор пути – это
суть воли, которую вы превозносите.
Поклонение воле – это
отрицание воли. Восхищаться актом
выбора – значит отказаться от выбора.
Если Шоу скажет мне: «Желай чего-нибудь»,
то это равносильно словам «мне все равно,
чего ты желаешь». Нельзя восхищаться
волей вообще, потому что воля всегда
конкретна. Блестящего анархиста вроде
Дэвидсона раздражает обычная мораль, и
тогда он призывает волю – все равно какую.
Он хочет, чтобы человечество чего-нибудь
хотело. Но человечество хочет
определенной вещи – обычной морали. Он
восстает против закона и велит нам
желать чего угодно. Но мы пожелали иметь
закон, против которого он восстает.
Все поклонники воли, от Ницше
до Дэвидсона. на самом деле вовсе лишены
воли, они не могут хотеть, они едва ли
могут мечтать. Доказать это легко: они
всегда говорят, что воля
распространяется и вырывается наружу.
Напротив, любой акт воли –
самоограничение. В этом смысле каждый
поступок – самопожертвование. Выбирая
что-нибудь, вы отказываетесь от всего
остального. То возражение, которое они
выдвигают против брака, действительно
против любого поступка.
Каждый поступок – неотменимый выбор, исключающий все
прочие. Когда вы берете себе жену, вы
отказываетесь от всех остальных женщин;
точно так же, выбрав какой-то путь, вы
отказываетесь от всех остальных. Если вы
станете английским королем, вы
откажетесь от должности бидля в
Бромптоне; отправившись в Рим, вы
пожертвуете жизнью в Уимблдоне. Именно
из-за этого запрета или ограничения,
присущего воле, разговоры анархических
поклонников воли столь безсмысленны.
Например, Дэвидсон велит нам не обращать
внимания на запреты, но ведь «не смей» –
необходимое следствие «я хочу»: «Я хочу
пойти на праздник, и не смей мне мешать».
Анархист заклинает нас быть
дерзкими творцами, не думать ни о
законах, ни о пределах, но искусство – это
ограничение, суть любой картины
выявляется рамой. Если вы рисуете жирафа,
вы должны нарисовать его длинную шею.
Если вы считаете себя вправе нарисовать
его с короткой шеей, вы убедитесь, что вы
не вправе нарисовать жирафа. Можно
освободить вещи от чуждых или случайных,
но не от природных свойств. Вы можете
освободить тигра от заточения в клетке,
но не от полос. Не освобождайте верблюда
от грузного горба – вы рискуете
освободить его от верблюдности. Не
призывайте треугольники разрушить их
треугольную тюрьму – если они вырвутся
за пределы трех сторон, их жизнь
плачевно оборвется.
Кто-то написал книгу «Любовь
треугольников», я ее не читал, но уверен,
что если треугольники были любимы, то за
свою треугольность. Так обстоят дела со
всем творчеством, которое в некоторых
отношениях служит примером чистой воли.
Мастер любит ограничения – они
определяют вещь, которую он творит.
Художника радует гладкий холст,
скульптора – бесцветная глина.
Поясним нашу мысль примером
из истории. Французская революция была
вправду делом героическим и решительным,
потому что якобинцы хотели чего-то
определенного и ограниченного. Они
жаждали демократических свобод, но и
всех демократических запретов. Они
хотели иметь выборы и не иметь титулов.
Республиканство проявляло свою
аскетическую строну во Франклине и
Робеспьере, так же как свою широту в
Дантоне и Уилксе. Поэтому они создали
нечто прочное и четко оформленное –
безусловное социальное равенство и
крестьянское богатство Франции.
Но с тех пор революционную и
философскую мысль Европы подорвал отказ
от любого выбора из-за связанных с ним
ограничений. Либерализм превратился в
либеральность, «революционизировать»
становится непереходным глаголом.
Якобинец мог назвать не только систему,
против которой он восстает, но и (что
гораздо важнее) систему, против которой
он не восстает, которую он принимает.
Нынешний мятежник – скептик,
он ничего не признает безусловно, он не
знает лояльности и потому не может быть
подлинным революционером. Его манера во
всем сомневаться мешает ему что-либо
осудить, ведь любое осуждение
предполагает какую-то моральную
доктрину, а современный революционер
ставит под сомнение не только то учение,
которое он осуждает, но и то учение, на
основании которого он берется судить.
Так, он пишет книгу против имперского
гнета, который оскорбляет чистоту
женщин, а затем он пишет другую книгу (о
проблемах пола) в которой он сам
оскорбляет ее. Он клянет султана за то,
что христианские девушки лишаются
невинности, а затем он клянет ханжей за
то, что они ее охраняют.
В качестве политика он
провозглашает, что война – бессмысленный
расход жизней, а в качестве философа, что
жизнь – бессмысленный расход времени.
Русский пессимист осуждает
полицейского за убийство крестьянина и
крестьянина за то, что он не покончил с
собой. Человек осуждает брак как ложь и
распутных аристократов за презрение к
барку. Он называет флаг погремушкой, но
нападает на угнетателей Польши или
Ирландии, которые отнимают эту
погремушку. Такой человек сперва
отправляется на политическое собрание и
там жалуется, что к дикарям относятся
как к животным, а затем берет шляпу и
зонтик и идет на научное собрание, где
доказывает, что они и есть животные.
Короче говоря, современный
революционер, будучи скептиком, все
время подкапывается под самого себя. В
книге о политике он нападает на людей,
попирающий мораль, в книге об этике он
обрушивается на мораль за то, что она
подавляет людей. Бунт современного
бунтаря стал бессмысленен: восставая
против всего, он утратил право восстать
против чего-либо. Можно добавить, что та
же беда постигла все свирепые и
воинственные жанры литературы. Сатира
может быть сумасбродной и анархичной, но
ей необходимо превосходство одних вещей
над другими, ей нужен образец.
Когда мальчишки на улице
смеются над полнотой известного
журналиста, они бессознательно
принимают за образец греческую
скульптуру, они требуют Аполлона. И
удивительное исчезновение сатиры из
нашей литературы – пример того, как
угасает все воинственное при отсутствии
нормы, за которую надо воевать. Ницше от
природы саркастичен. Он мог глумиться,
хотя не умел смеяться, но в его сатире
есть какая-то неосновательность именно
потому, что за ней нет ни крупицы обычной
морали. Он сам много нелепее, чем то, что
он осуждает.
Ницше очень хорошо
символизирует вырождение абстрактной
ярости. Размягчение мозга, которое в
конце концов настигло его, не было
физическим несчастьем. Если бы Ницше не
кончил бы слабоумием, слабоумием
кончило бы ницшеанство. Думать в
одиночестве и гордыне – это путь к идиотизму. Каждый, кто не желает
смягчить свое сердце, кончит
размягчением мозга.
Последняя попытка избежать
интеллектуализма приводит к
интеллектуализму и, значит, к смерти.
Яростное поклонение беззаконию и
материалистическое поклонение законам
равно кончаются пустотой. Ницше
карабкается на шатающиеся горы, но в
конце концов взбирается на Тибет и
усаживается там рядом с Толстым в страхе
ничто и нирваны. Оба они беспомощны –
один потому, что не может ничего
удержать, другой потому, что не хочет
ничего упустить.
Толстовская воля заморожена
буддийским чувством греховности любого
конкретного поступка, но и ницшеанская
воля заморожена идеей, что любой
конкретный поступок хорош: ведь если все
конкретные поступки хороши, ни одни из
них нельзя назвать конкретным. Оба стоят
на перекрестке, и один ненавидит все
пути, а другому все пути хороши.
Результат угадать нетрудно – они стоят
на перекрестке.
На этом я кончаю, слава Богу,
первую, самую скучную часть моей книги –
обзор современных философских систем.
Теперь я перейду к своей собственной;
может быть, она не интересна читателю, но,
на худой конец, интересна мне. Передо
мной лежит стопка книг, которыми я
пользовался, – стопка искренних и
бесплодных книг. Я далеко отошел от них и
вижу неизбежный крах ницшеанства,
толстовства и других современных учений
так же ясно, как видят с воздушного шара,
что проезд несется к пропасти. Все эти
учения – на пути в пустоту сумасшедшего
дома. Ведь безумие – работа ума,
доведенная до отказа, а они подошли к
нему вплотную.
И вот, когда я бился и томился
над умными, блестящими и бесполезными
книгами, взгляд мой упал на одно из
заглавий: «Жанна д’Арк». Я только увидел
его краем глаза и тут же вспомнил
Ренанову «Жизнь Иисуса». Франс, как и
Ренан, писал свою книгу в странном тоне
почтительного скепсиса. Он отверг
свидетельства о чудесах, основанные на
Предании, чтобы рассказать нам вещи,
просто ни на чем не основанные. Он не
верит в те или иные подвиги святой – и
делает вид, что знает доподлинно ее
ощущения и думы. Но я упомянул об этой
книге не для того, чтобы ее ругать;
просто имя натолкнуло меня на мысль.
Жанна д’Арк не топталась на
распутье, отбросив все пути, как Толстой,
или приняв их, как Ницше. Он выбрала путь
и ринулась по нему стремительно, как
молния. Тем не менее в ней было все то,
что есть хорошего в Толстом и Ницше; все,
что есть в них мало-мальски сносного. Я
подумал о великих дарах Толстого – о даре
простых чувств, особенно жалости, о
любви к земле и к бедным, о почтении к
согнутой спине. У Жанны было все это,
даже больше: она бедно жила, а не только
поклонялась бедности, как типичный
аристократ, бьющийся над загадкой
крестьянина.
Потом я подумал обо все, что
есть хорошего и трогательного в
несчастном Ницше, – о его мятеже против
пустоты и трусости нашего века. Я
вспомнил, как он возопил в пустыне о
вдохновенном равновесии опасности, как
жаждал топота коней и звал в битву, что ж,
и это было у Жанны, только она сражалась,
а не поклонялась сражению. Мы знаем, что
она не испугалась войска, тогда как
бедный Ницше боялся и коровы. Толстой
воспел крестьян – она была крестьянкой.
Ницше воспел войну – она воевала. Она
побила каждого из них на его поле; была
добрей и смиренней Толстого, яростней
Ницше. И главное – она делала и сделала
много, а они размышляли.
Как же тут не подумать, что ее
вера владеет тайной нравственной
цельности и ощутимой пользы? Так я и
подумал; и за спиной Иоанны встал ее
Создатель. Ренан страдал тем же, что и
Франс. Он тоже отделил милосердие от
гнева и попытался убедить нас, что
изгнание из храма – просто неравный срыв
после провала идиллических надежд.
Слово любовь к людям и ненависть к
бесчеловечности – не одно и то же!
Альтруисты тонкими голосами уличают
Христа в жестокости. Эгоисты – у тех
голоса еще тоньше – уличают Его в
мягкотелости. Чего ж и ждать от нашего
времени, когда все помешались на
придирках?
Любовь великих страшнее, чем
ненависть тирана, ненависть –
благородней, чем любовь филантропа. Есть
в мире великая цельность; и современным
людям дано только подбирать ее клочья,
поражаясь безумию Христова гнева и
безумию Его кротости. Разделили ризы Его,
и об одежде Его бросали жребий, хитон же
был не сшитый, а весь тканый сверху.
Конец 1-й части публикации.
Читать продолжение, Главы 4–6
|
© 2020 А. Милюков. Revised:
марта 17, 2020