ПО ЭТУ СТОРОНУ ПОТОПА

Черепа B:OR-15:18–001 (слева вверху и внизу)
и B:OR-14:8–005 (справа) Источник: Berger et al., 2008

Так, фрагменты черепов B:OR-15:18–001 и B:OR-14:8–005 имеют все так называемые признаки архантропов – значительную толщину, сильное заглазничное сужение, низкий покатый лоб, выдающиеся надбровья. А нижняя челюсть B:OR-14:8–771 выглядит даже архаичней, чем некоторые гораздо более ранние неандертальские или гейдельбержские. Она хорошо иллюстрирует сказанное выше – в процессе сверхбыстрой миниатюризации зубы индивида не успели уменьшиться, но сама челюсть, «ужимаясь» в размерах и становясь массивней, как бы сгладила, «сточила» сапиентный подбородочный выступ.

Слева и в центре: Череп B:OR-14:8–005. Обращает на себя внимание его массивность и целый ряд так называемых архаичных признаков. Источник: National Geographic Справа: нижняя челюсть B:OR-14:8–771 (на переднем плане, на фоне анатомически современной). Ее отличают крупные зубы и отсутствие подбородка. Фото: S. Alvarez / National Geographic

Еще один впечатляющий пример «архаизации» анатомически современных форм, но уже в континентальном масштабе, дает нам Австралия. Мы уже говорили о том, что по своему набору так называемых архаичных признаков современные австралийские аборигены являются рекордсменами среди прочих нынешних жителей планеты. Долгое время для эволюционизма они являли собой пример того, как выглядели наши недавние предки, или, говоря менее толерантно, – считались некими недоэволюционировавшими сапиенсами. Советские антропологи Рогинский и Левин в книге «Антропология» о находках из австралийских районов Талгай и Кохуна писали, что они «по некоторым признакам не только гораздо архаичнее всех ныне живущих рас, но и несколько более примитивны, чем классические неандертальцы» (Рогинский, Левин, 1978). Позже высказывания эво-антропологов стали более осторожны, и так называемую архаичность австралийских аборигенов – при безусловном признании их стопроцентными Homo sapiens – стали объяснять особыми условиями, возникшими в связи с изоляцией Австралии от остального мира, позволившими сохранить примитивные признаки аборигенов в некоем законсервированном виде.

При этом всегда оставался неразрешимым один палеоантропологический парадокс. Дело в том, что австралийские палеонаходки (точнее, верхнего палеолита-мезолита) составляют две четко различающиеся антропологические группы. К первой относятся массивные архаичные экземпляры, представленные черепами Кау Свомп, Талгай, Кохуна, Нэкюри, Коссак, Кубул Крик и др. Вторую группу, хорошо дифференцированную от первой, составляют грацильные, близкие к анатомически современным людям экземпляры из местонахождений Лэйк Мунго, Кейлор и Лэйк Танду. При этом второй, анатомически современный тип – старше первого, архаичного.

История такова. Согласно ныне принятым датировкам, порядка 45–40 тыс. лет назад в Австралии, в разных ее частях появились люди современного облика, хотя и имеющие ряд специфических черт, которые принято именовать австралоидными. Так, палеоантрополог профессор А. Зубов называет этих людей «обобщенным типом раннего сапиенса», то есть анатомически современного человека, еще, так сказать, не расколовшего на различные расовые типы, хотя и включающего некоторые уникальные «австралоидные» черты. Эти люди обладали совершенными по тем временам орудиями неолитического типа, хоронили сородичей по религиозным обрядам и т.д. (Хронологически их появление в Австралии совпадает с присутствием сходных анатомических типов в соседних регионах Восточной и Юго-Восточной Азии, что связано с глобальным расселением Homo sapiens по планете в тот период).

Но позже, порядка 10 тыс. условных лет назад примерно те же районы Австралии населяет другой тип людей – это не просто «архаичные сапиенсы», а тип, который, как утверждают многие прошлые и нынешние антропологи, не сразу можно причислить и к сапиенсам. Чешский исследователь эволюционист Я. Елинек, описавший 14 черепов из Арнхэмленда (область в Северной Австралии), указывает на их «ярко выраженные черты архаизма, свойственные всей австралийской группе в целом – мощное надбровье, сильное заглазничное сжатие, низкий «убегающий» лоб, низкое расположение наибольшей ширины мозговой коробки, уплощенность и резкий перегиб затылочной кости»», на основании каковых морфологических особенностей Я. Елинек утверждал сходство этой поздней архаичной группы с Homo erectus.

Верхний ряд: черепа современной анатомии из австралийских поселений. А – Мунго-3 (40–45 тыс. л.), Б – Кейлор (36–45 тыс. л.), В – Лэйк Танду (27 тыс. л.), Г – Мунго-1 (17–26,5 тыс. л.). Нижний ряд: архаичные австралийские черепа. Д – Талгай (6,5–12 тыс. л.), Е – Нэкюри-1 (11 тыс. л.), Ж – Коссак (6,5 тыс. л.), З – Кохуна (10–12 тыс. л.).
По: P. Brown's Australian Palaeoanthropology; S. Heslip и др.

Сторонники полицентризма, традиционно стоящие за независимую эволюцию в разных уголках мира (в данном случае сапиентацию эректусов в Австралии параллельно с тем же процессом в Африке или Китае), ухватились за представителей второй, архаичной австралийской группы (далее будем называть ее мезолитической) как за переходную форму между «настоящими» эректусами и современными австралийскими аборигенами. По их мнению, эта архаичная группа в изоляции от внешнего мира претерпела значительную сапиентную трансформацию, но сохранила черты своих прямых предков, эректусов.

Сторонники же моноцентризма активно возражали и настаивали на своей «классике» – общем происхождении и расселении всех людей из единого центра – из Африки. Они наотрез отказывались замечать в австралийских находках мезолита эректусные черты, объявляя их либо патологией, либо прижизненной искусственной деформацией в ритуальных целях. Полицентристы возражали, и вполне резонно, что подобная деформация, даже если и имела место, не объясняет проблему эректусной, как они считали, морфологии австралийских находок в целом.

При этом главный вопрос – почему ранние колонизаторы Австралии более сапиентны, чем все поздние формы – оставался без ответа. Для закрытия этой дыры была придумана умозрительная гипотеза, что обе группы появились вследствие двух миграционных волн, первая из которых 45–40 тыс. лет назад привела к появлению на континенте анатомически современной группы (предположительно через Торресов пролив из Новой Гвинеи), а вторая позже, порядка 10 тыс. лет назад – группы архаичной. Наличие архаичных черт у второй группы в столь позднее время объясняли поначалу возможностью скрещивания этой второй волны с «настоящими» эректусами где-нибудь по пути в Австралию, на островах Индонезии, но эта версия была позже отвергнута по причинам хронологическим (возраст яванских эректусов удревнился от 40–50 тыс. лет до нескольких сотен тысячелетий и никак не совпадал с 6–14 тыс. лет назад у архаичной мезолитической группы), а также по причинам анатомическим (преемственность между первой и второй группами наблюдалась, но не наблюдалась у второй группы с эректусами Индонезии; впрочем, как замечено, вымершими задолго до гипотетической второй волны). Оставалась лишь одна версия – признать архаичных мезолитических австралийцев, как и австралийцев современных, прямыми потомками старшей, сапиентной группы.

Хотя исследования изначально говорили об общности обеих австралийских групп (сапиентной и более поздней мезолитической) и их антропологической и культурной преемственности, генетические исследования положили конец умозрительной ad-hoc гипотезе о двух миграционных волнах. Сейчас мы не будем говорить о корнях самих первых колонизаторов континента, которые по всем показателям не африканские, а евразийские. Нас интересует то, что генетические исследования 2006 года (van Holst Pellekaan et al., 2006) подтвердили, что первые поселенцы, колонизировавшие Австралию в древности (по официальной хронологии 40–45 тыс. лет назад), в дальнейшем, на протяжении всех последующих эпох оказались изолированными от остального человечества. По результатам исследования первая группа была многочисленной (т.е. относительно разнообразной в генетическом плане), но первая волна оказалась и единственной – после нее уже никто из первопоселенцев не покидал континента, равно как никто не переселялся в Австралию даже из соседних регионов вроде Новой Гвинеи. Австралийцы оставались генетически изолированными от остального человечества всю свою историю до Нового времени. С идеей двух волн переселенцев и любых миграционных «привносов» сторонникам этих гипотез в итоге пришлось распрощаться.

Таким образом, тот факт, что мезолитическая группа австралийских аборигенов представляет собой «архаизированную», и даже, по мнению некоторых эволюционистов, эректоидную форму, происходя от первых покорителей Австралийского континента, является еще одним подтверждением нашего предположения, что эректусные формы в древности могли происходить от людей, анатомически близких к современным. На примере Австралии мы имеем не эволюционную «законсервированность», утверждаемую прежде эволюционистами, не метисацию австралийцев с эректусами и не «привнос» архаики гипотетической второй волной переселенцев (столь поздняя архаичность которых сама бы потребовала объяснения), но именно ускоренную модель некоего «эректусообразования», когда небольшие группы Homo sapiens оказываются в долговременной изоляции. Если всего за несколько тысячелетий современные сапиентные типы Австралии смогли трансформироваться в столь «диких предков», то наше версия может быть обоснована, как сейчас принято говорить, более чем полностью.
 

2.

Идея о том, что длительная эволюция человеческого рода есть лишь серия адаптивных изменений в рамках одного условного вида Homo sapiens – полностью разрушает классические представления об эволюции как некоем творческом процессе, создающем из простых форм более сложные и совершенные. Вспомним, что макроэволюция по определению – это образование принципиально новых структур, а не адаптация старых. Появление новой информации, а не дробление или перетасовка имеющейся. Адепты эволюции продолжают утверждать, что процесс так называемого антропогенеза, в частности, превращение эргастера в сапиенса (через гейдельбержца и с уклонениями в виде эректусов и неандертальцев) есть именно такая, творческая эволюция с образованием принципиально новых структур и новой информации. Можно было бы согласиться с тем, что таким прогрессивным процессом могла бы быть трансформация австралопитека или хабилиса в эргастера, ибо тут, действительно, потребовались бы изменения принципиальные – австралопитек и хабилис по всем признакам есть классическая обезьяна, а хомо эргастер уже настоящий человек. Все бы ничего, только такой вариант «творческой эволюции» так же соотносится с реальностью, как предположение о превращении тыквы в карету. «Эх, если бы можно было превратить тыкву в карету, мы бы показали этим маловерам!»

И поскольку филогенетическая связь обезьян и людей являет собой лишь умозрительную конструкцию, у адептов эволюции остается лишь один реалистичный отрезок – путь «из эргастеров в сапиенсы». Однако новая, еще худшая проблема в том, что механизм этого «превращения» не имеет никакого отношения к так называемой макроэволюции, то есть образованию принципиально новых структур. Все, что вы услышите от адептов эволюции об объеме эргастерного мозга, форме черепа и надбровных дугах как эволюционных отличительных признаках – на самом деле есть сущности не качественные, а количественные. У эргастера нет ничего, отличающего его от сапиенса качественно, и, соответственно, наоборот. Все это не на уровне «проще – сложней», а «поменьше – побольше». Более того, для читателя вряд ли станет открытием, что эво-антропологи сами не знают, что такое сапиентность. Одна из главных проблем для эволюционного антропогенеза – невозможность определить, где начинаются сапиенсы. С какого времени, в каком «формате» и в какой «концентрации» признаков. И совсем не потому, что эволюция «плавная» и «постепенно перетекающая», а потому что признаки, которые можно было бы определить как сапиентные, присущие только сапиенсам, разбросаны по временам, регионам и индивидам как бы бессистемно. Можно сказать уверенно, что эргастеры и сапиенсы – да, анатомически дифференцированы, ибо есть некий эргастерный и есть некий сапиентный комплексы, но каждый так называемый сапиентный признак в отдельности – это лишь «красота в глазу смотрящего», оценочное суждение, указание элемента, количественно отличающегося от «архаичного». Грацильный череп? – о, да, мы тут же вспоминаем и мысленно сравниваем хрупкий череп с массивным эргастерным. Круглый свод черепа? Да, помним о приплюснутом «архаичном». Больший объем мозга? Да (хотя «оба мозга» организованы по одному принципу). А являются ли сапиенсами гейдельбержцы? Да, но архаичными. А что в них сапиентного? Ну, мозг больше, чем у эргастеров, лоб повыше, надбровья поменьше, все это делает их ближе к нам (при этом подобный разговор может вестись об определенном гейдельбержском черепе, а сам принцип «гейдельбержцы более сапиентны, чем эргастеры» – нарушаться с частой, превышающей все исключения). Попытка выразить любые различия меж «архаикой» и «современностью» с помощью цифр, как-то кодифицировать отличия, тоже результативна лишь формально и способна удовлетворить только человека, соответственно формально мыслящего (к несчастью, большинство эво-адептов так и мыслят).

Любой морфологический признак, о котором заявлено как об эволюционном, должен, так сказать, познаваться по плодам. В эво-терминах «архаичный» или «примитивный» признак означает эволюционно предшествующий каждой более развитой стадии. Эволюция предполагает качественное развитие, следовательно, любой из признаков, описываемых у эргастера как «архаичный» или «примитивный», должен присутствовать у сапиенса в своем эволюционном, то есть качественно новом воплощении. Фраза эволюциониста «мозг эргастера (или подбородок, или череп) эволюционировал в сапиентный» – есть бессмыслица по определению, поскольку должна означать, что с неким признаком эволюция проделала работу по усложнению и расширению его прежних функций, а не всего лишь изменила его форму. Примитивен ли мозг у эргастера по сравнению с нами? Нет. Если рассуждать в терминах эволюционизма, то сравнительно с нами примитивен, то есть гораздо проще организован, мозг у австралопитека, но у сапиенса и эргастера строение и функции мозга качественно идентичны. Разница в размере мозга (или, опять же, толщине черепа, размере надбровья и пр.) как якобы качественном отличии сапиенсов и эргастеров – как мы уже говорили, иллюзия. Тут не постулируемые пропагандистами эволюции случайные мутации, наиболее удачные из которых, то есть дающие преимущества для выживания, якобы закрепляются естественным отбором. Нет, человеческий организм использовал уже заложенные в него возможности, в том числе к трансформации черепа, и ни один признак здесь не возникает «эволюционно», то есть на пустом месте, как «случайно удачный». И так далее. Ни одного признака, хоть как-то вовлеченного в процесс усложнения и испытавшего у сапиенса эволюционное качественное развитие, – признака, полезного для выживания, дающего сапиенсу какие-нибудь абсолютные, а не локальные адаптивные профиты, у Homo sapiens в сравнении с Homo ergaster не обнаруживается. То есть какие бы изменения не происходили с человеком в анатомическом смысле, все что он будет иметь нового, получено за счет старого, за счет растрачивания или перетасовки собственных, уже имеющихся генетических резервов. Каждый – и сапиенс, и эргастер – идеально приспособлен к своим условиям существования. Один к относительно малоподвижной жизни, комфортным внесезонным условиям и мягкой вареной пище, другой – к ежедневным прыжкам по скалам, падениям, ударам головой, погоням, дракам с медведями в Европе или гигантскими павианами в Африке (см. гл. 5), бесконечным переходам, жаре и холоду, голоду и жажде.

Один из признаков, кроме размера мозга, на который до недавнего времени пытались навесить «эволюцию» – это выступающий сапиентный подбородок. Вот уж где эволюция постаралась! Однако на большее ее, судя по всему, не хватило, поскольку признак этот также не эволюционный – в том качественном смысле, который в это понятие вкладывают эво-адепты. Хотя, как правило, характерный для сапиенса.

«В одной замечательной книге А. Хрдлички, – пишет Дробышевский, – я видел фотографии и описания нижних челюстей индейцев без подбородочных выступов. Причём не патологичных, а нормальных. <…> Другое дело, что случаи такие крайне редки. <…> Так что, хотя признак и не стопроцентный, но очень надёжный – чуть ли не единственный хороший диагностический для сапиенса» (Дробышевский, «Неандертальскую рожу так просто не спрячешь…»).

Да, пожалуй, это единственный очевидно сапиентный диагностический признак, но его «эволюционная» цена равна нулю, если он может присутствовать у самых древних эргастеров и отсутствовать у не имеющих патологии современных людей. Или из сапиентного всего за несколько столетий превратиться фактически в эректусный, как в случае с жителями Палау. Нижняя челюсть, как уже отмечено, самая пластичная часть нашего черепа, и ее форма может меняться у человека в течение жизни, приспосабливаясь, так сказать, к нуждам жевательного аппарата. При иной форме подбородка, как еще недавно уверяли эволюционисты, невозможна полноценная речь, следовательно, это явно эволюционный, прогрессивный признак. Сегодня участие выступающего подбородка в формировании речи – отживший стереотип. Выступающий подбородок как признак приспособительный, адаптивный – это, как мы говорили выше, ребро жесткости при грацильной челюсти. При уклонении челюсти в сторону массивности выступ, как правило, исчезает, а при векторе изменения в сторону хрупкости всплывает вновь. На самых древних, но грацильных нижних челюстях (ER 730 и ТЕ9-1) уже (или еще?) присутствует некое подобие этого «сапиентного признака», тогда как гораздо более поздние гейдельбержцы имеют мощные челюсти и скошенный симфиз без малейшего намека на какие-либо выступы. Можно было бы попытаться связать этот так называемый сапиентный признак с речью, рассуждая не от аргумента пользы, а от вреда, и допустив, например, негативное влияние массивного несапиентного подбородка на речевые функции наших предшественников. Однако «архаичные» челюсти в силу прогнатности длиннее сапиентных; поэтому «свобода слова» сохраняется благодаря более длинным подбородочно-подъязычным мышцам и соответственно более подвижной гортани. Как говорится, и тут никакой эволюции, лишь изумительная инженерная гармония всех «частей механизма» при исключительно адаптивных изменениях форм. Потому что этот признак присутствует в широком диапазоне вариаций как у наших древних предшественников, так и среди современных людей, в частности, коренных жителей некоторых регионов Юго-Восточной Азии, обладающих выраженным челюстным прогнатизмом, массивной челюстью и почти отсутствующим подбородочным выступом. При этом трудно предположить, что их артикуляционные возможности хоть чем-то отличаются, скажем, от возможностей нынешних европейцев, обладающих короткой и грацильной челюстью с хорошо выраженным подбородочным выступом.

Слева – фрагмент челюсти ER 730 с подбородочным выступом (Кооби Фора, 1,5 млн. л. н. по офиц. шкале) (Day & Leakey; American Journal of Physical Anthropology Vol. 39, Issue 3, 1973). Справа – для сравнения здесь еще раз уместно вспомнить нижние челюсти людей островов Палау (B:OR-14:8-122 и B:OR-14:8-771), живших 3 тыс. лет назад, относящихся к современным Homo sapiens, но имевших «архаичные» черты, в частности, сглаженный «эректусный» подбородок (Berger et al., 2008).

Таким образом, любой сапиентный признак, если не формализовать его в замерах и цифрах (что является той же констатацией количественных отличий), можно определить лишь относительно «архаичного», а «архаичный» относительно сапиентного; всегда одно относительно другого и по большей части на глазок. А какими-либо самодостаточными и объективными эти признаки (тем более качественными, эволюционными) не являются. Доводя до абсурда – если мы будем рассуждать о той же сапиентности на примере современных мужчин, то в сравнении с ними современные женщины окажутся «более сапиентны»^[3].

Какая все же принципиальная, качественная разница существует между нами и нашими анатомически «архаичными» предшественниками? Такая же, как между нами и нашим прапрадедушкой – исключительно хронологическая, ибо принципиально лишь то, что мы не пересекаемся во времени. Анатомически же никакой принципиальной разницы нет – лишь «больше – меньше», «массивней – грацильней». И если никаких эволюционных «плодов» в виде «творчески усовершенствованных» эргастерных признаков у сапиенса не наблюдается, логично предположить, что «сапиентность» и «архаичность» – это лишь набор вариаций внутри рода Homo.

Многие из современных людей имеют признаки, которые эволюционизм назвал бы архаичными или примитивными, хотя они всего лишь отражают морфологическое разнообразие современного человечества. Верхний ряд – баскетболист Джерри Стэкхауз (Источник: feedimo.com); юноша из Найроби (Weston A. Price; gutenberg.net.au); репортажное фото с семинара в МГУ (www.psy.msu.ru); боксер Николай Валуев (ask2.com.au); девушка из Уганды, Африка (bestourism.com); портрет неизвестного (фото: А. Андрос); австралийский абориген (forumbiodiversity.com); пигмей племени рампасаса (о. Флорес, Индонезия) (T. Jacob et al., PNAS September 5, 2006).

Убедительным примером процессов, связанных не с декларируемой эволюцией, а вариативностью внутри определенного кластера, может служить искусственная селекция животных и растений, при которой используется лишь генетический резерв, уже заложенный в организме. Впечатляет, например, количество собачьих пород (официально зарегистрированных FCI около 400) и их анатомическое разнообразие, но не менее впечатляет и скорость изменений. Собака породы бультерьер, например, еще сто лет назад выглядела совершенно иначе. Селекционеры за минимальные по историческим меркам сроки изменили не только ее внешность, но и скелет, в частности, форму черепа. То же касается, скажем, и английского бульдога. Никто в здравом уме, сравнивая бультерьера или бульдога 1915 года (это год издания каталога «Dogs Оf Аll Nations») и их современных апгрейдов, не скажет, что это разные виды собак, тем более – что тут, мол, произошли серьезные эволюционные изменения. Между тем этот пример – полнейшая аналогия с возможностью внутривидового превращения анатомически современной «породы» человека в «породу» хомо эргастера, за исключением того, что в ситуации с собаками эти изменения были вызваны и ускорены искусственно. Но тут важен вектор – главное здесь, что механизм появления новых видов в природе и новых пород при селекции связан не с гипотетическим возникновением каких-то эволюционных новаций, а с расщеплением и, соответственно, обеднением генофонда. Такие дивергенции генофондов приводят к снижению жизнеспособности видов, и в дальнейшем к их возможному вымиранию, что мы наблюдаем в относительной степени на примере «чистопородных» собак и в абсолютной на примере всех наших «архаичных» предшественников – Homo ergaster/erectus, гейдельбержцев и неандертальцев.

Изменение внешнего вида бультерьера за 100 лет (слева – фото из каталога «Dogs Of All Nations», 1915 г., справа – современный бультерьер).

Изменение формы черепа бультерьера (слева) и английского бульдога (справа) за 100 лет. Источник: http://kiliu.com

Изменения, произошедшие в результате условного естественного отбора с черепом человека, должны удивлять не более, чем с черепом бультерьера или дога в результате отбора искусственного. Кстати, если упереться в семантику, то и процессы изменений, происходившие с древними людьми, трудно назвать исключительно естественными, ибо человеческий фактор в них был задействован безусловно, и все выжившие – своей собственной волей, выбором, решениями и поступками – в онтологическом смысле, как говорят американцы, «сделали себя сами» (вариант: «ты сам сделал себя тем, чем ты стал»). Подтвердить последнее замечание легко – примером искусственности такого «естественного отбора» может служить уже упоминавшийся факт быстрого изменения анатомии человека в Новое время. Вследствие развития самим человеком цивилизации, улучшения условий быта, питания – с периода Средневековья (за 650 лет) у современного человека изменилась форма черепа, сгладились выступающие черты лица, лобная часть стала выше на 20% (исследования группы Питера Рока из Бирмингемского университета). Не говоря уже о постоянном увеличении среднего роста почти во всем мире в последние десятилетия.

Эволюционист и сторонник мультирегиональной теории Милфорд Волпофф вообще признает всю человеческую линию в истории таксономически единой и считает, что таксон Homo erectus (под которым он подразумевает эргастеров и эректусов) нужно называть «ранними Homo sapiens». Волпофф обратил внимание именно на проблему отсутствия качественных различий между сапиенсами и эректусами и пришел к выводу, что невозможно установить начало нашей, сапиентной линии, ибо все признаки, по которым можно было бы дифференцировать Homo sapiens от Homo erectus, в количественном выражении присутствуют и у последних. Если бы мы, сапиенсы, представляли собой новый вид, то должны были бы содержать какие-то принципиальные анатомические или поведенческие новации, однако этого на качественном уровне не наблюдается. Все попытки проследить начало Homo sapiens, по мнению палеоантрополога, приводят к необходимости начинать этот отсчет именно с первых эректусов (эргастеров), и тогда любая декларируемая граница между нами (видовая, морфологическая, поведенческая) просто теряет смысл и упраздняется. «Не существует по сей день ни единого признака, – говорит Волпофф, – который бы позволял дифференцировать Homo sapiens от Homo erectus во всех регионах, где бы ни находили ископаемые останки» и «не существует отчетливого начала для Homo sapiens до тех пор, пока признается существование Homo erectus» (Wolpoff, 1999).

Позицию ученого с мировым именем можно было бы считать еще одним весомым аргументом в пользу не эволюционных (т.е. гипотетически качественных), а адаптивных, приспособительных, уже заложенных в геноме человека процессов, однако у нас есть аргумент «неэволюционности» этих признаков, возводящий сказанное Волпоффом в квадрат.

Еще в 1972 году эволюционисты Мэкинтош и Ларнак провели исследование (MacIntosh & Larnach, 1972), целью которого было найти отличие эректусов (под которыми также понимали весь эректусный таксон) от сапиенсов на уровне строгих критериев, а также определить, до какой степени наследственные признаки эректусов сохранились в современных людях (ведь по умолчанию авторы полагали сапиенсов их наследниками). Сначала на основании известных черепов из разных географических районов Африки, Явы и Китая ученые выделили 17 признаков, типичных для эректусного кластера, а затем взяли выборки современных популяций и смотрели как часто эти признаки в них встречаются. Было набрано несколько групп людей из разных регионов, каждый из которых, чтобы исключить пограничные варианты, имел хотя бы одну кранио-анатомическую черту, совпадающую с выделенными эректусными.

Результаты анализа были таковы. Выборки групп монголоидов (21 чел.), европеоидов (10 чел.), жителей Андаманских островов (7 чел.), народа маори (10 чел.) по некоторым показателям дали высокий результат совпадений, но из-за малочисленности групп не столь достоверный, как в больших группах. В группе жителей Новой Гвинеи (95 чел.) в разных комбинациях и процентных соотношениях у индивидуумов обнаружилось 8 из 17 анатомических черт, полностью совпадающих с эректусными^[4]. А самый высокий результат, разумеется, показали современные австралийские аборигены (202 чел.) – 14 признаков хомо эректус из 17.

Возникает естественный вопрос – означает ли это, что «эректус бродит между нами»? Как мы помним, в свое время эволюционисты пытались объяснить столь позднее присутствие архаики у современных австралийских аборигенов либо «законсервированным» (и полученным от их мезолитических предшественников) наследием предыдущих эволюционных стадий, либо скрещиванием их мезолитических предков с поздними эректусами, чьи черты они также в этом варианте якобы и унаследовали. Однако сегодня известно, что ни то, ни другое не соответствует действительности, но убедительно и на разных уровнях прослежены единство и преемственность австралийской популяции от первых сапиентных колонизаторов континента до нынешних «архаичных» аборигенов. При этом эволюционисты всегда лишь стремились «объяснить» наличие архаики у австралийцев, так сказать, «разъяснить эту сову», но неизменно горячо отрицали, что черты эти именно эректусные. Но как быть с тем, что Мэкинтош и Ларнак с абсолютно научных позиций показали, что «архаичные» черты австралийских аборигенов статистически и морфологически именно эректусные? Так что же, действительно «эректус бродит между нами?»

И да, и нет. Дело даже не в том, что, согласно Волпоффу, эргастеры на одном хронологическом конце и сапиенсы на другом при всей их визуальной разнице составляют единый морфологический кластер. И даже не в том, что, согласно Мэкинтошу и Ларнаку, сегодня практически все признаки, которые могли бы дифференцировать эректусов от Homo sapiens, обнаруживаются среди современных людей. Можно согласиться с теми эволюционистами, кто не желает именовать архаику австралийцев эректусной. Но вся оригинальность ситуации в том, что исследование Мэкинтоша и Ларнака есть прямое подтверждение нашей идеи, показывающее возможности и глубину быстрой «архаизации» анатомически современных людей, многие из которых жили уже на границе с исторической эпохой. Ученые, сами того не желая и не ведая, показали, что возможности этих процессов столь серьезны, что найденные ими даже в современных людях архаичные признаки сходны с эректусным оригиналом до степени смешения. Теперь мы точно знаем, что никакой законсервированности архаичных черт на миллионы лет не бывает, что миллионы лет эволюции, необходимые, чтобы скошенный подбородок эректуса превратился в хрупкий и выступающий подбородок сапиенса – это фикция. Что для превращения Homo sapiens в некую эректоидную форму достаточно нескольких столетий изоляции (о-ва Палау) и всего несколько тысяч лет (максимум), чтобы породить подобный процесс в масштабах целого континента (Австралия).

Итак, еще раз – тот факт, что эректусы и сапиенсы, несмотря на видимые различия, являют собой единый континуум, прекрасно соответствует нашей модели. В терминах таксономии все различия между современными и древними людьми находятся, действительно, на уровне не более расовых. Просто если сегодня мы можем лицезреть представителей современных рас, то «архаичные» расы, так уж сложилось, вымерли. Важно и то, что, как мы помним, и «архаичные», и «прогрессивные» морфологические признаки рассыпаны по всей известной истории человека, – сапиентные встречаются уже у первых эректусов, а эректусные у современных сапиенсов, – что ставит крест на их так называемом эволюционной преемственности. И самое важное для нас, что последние являются не пережиточными, а новоприобретенными, и за эректусные признаки принимаются быстро трансформировавшиеся в них сапиентные. Этот факт для нашей модели в высшей степени ценен. Так что эректус не бродит между нами. Те эректусы, черты которых Мэкинтош и Ларнак отлавливали в исследуемых ими современных людях, давно вымерли, не оставив какого-либо явно наблюдаемого сегодня потомства. А бродит между нами не эректус, не остаточные и не законсервированные признаки, полученные нами от предков, а, образно выражаясь, действует некий саморегулирующийся механизм, изначально заложенный в нашем геноме, – механизм, реагирующий и подстраивающий биологию человека под любую, даже весьма агрессивную для человека среду.
 

Часть 3. Предварительная склейка

1.

Нынешняя модель антропогенеза гласит, что современный человек через цепочку эволюционных форм произошел от Homo ergaster, жившего в Африке около 2 млн. лет назад. Мы же утверждаем, что эргастер не был нашим предком, но сам появился как результат морфологических изменений древнего человека; в терминах эволюционизма был тупиковой ветвью и вымер во второй половине плейстоцена. Если мы предполагаем, что человек современного типа существовал изначально в глубокой древности, то можем попытаться восстановить картину настоящего, а не обезьяньего, антропогенеза. Сейчас не будем рассматривать, как наша модель соотносится с библейской «подсказкой», равно как и не будем обсуждать проблему адекватной хронологии. Наши вводные таковы – в древности, после глобальной катастрофы, уничтожившей развитую цивилизацию, от всей существовавшей на земле популяции, представлявшей собой тип анатомически современного человека, осталась лишь небольшая группа людей.

Напомним, что эволюционизм, столкнувшись с фактом генетического единства современного человечества, вынужден был постулировать ту же картину – что в один из периодов истории в результате неизвестных катастрофических причин вся популяция Homo sapiens на планете сократилась до небольшой группы, пройдя через генетическое «бутылочное горлышко». Построения эво-адептов привязаны к так называемой Африканской модели происхождения и расселения человечества по планете, мы же акцентируем отличия от нее собственной концепции, а именно – катастрофическое сокращение численности населения земли произошло не в постулируемые эволюционизмом 100–70 тыс. лет назад, а в цифрах официальной хронологии гораздо раньше, и первые проявления человеческой деятельности в истории мы наблюдаем в период, который в геологии именуется ранним плейстоценом, или, в терминах культуры, нижним палеолитом. Напомню еще раз, что декларируемые сроки 2,5–2 млн. лет мы используем лишь как условную привязку ко временам и событиям, о которых говорим; в реальности все эти миллионы были в разы и на порядки короче.

Понятно, что условные разграничения на геологические или археологические периоды являются плодом человеческого ума, но, как правило, более-менее точно отражают некую реальную смену векторов – исчезновение старых факторов (климатических, геологических, антропных и пр.) и появление новых. Но в данном случае эволюционизм толкует эти возникшие новые факторы неверно. Появление останков «самого раннего» человека, каменных орудий, следов контролируемого огня и жилищ наука считает главным стартовым событием, маркирующим начало периода, названного палеолитом, но в реальности эти следы вторичны. И сами они, и более поздние следы «пещерного человека» – это лишь побочные следствия, а не причина; лишь волны, расходящиеся от более важного события. Более важного, но скрытого от эволюционно зашоренных глаз историков, археологов и палеоантропологов. Исследователи изучают кости и камни, выводя из них историю человека, но лишь очень приблизительно «нащупывают» контуры реально происходившего в истории, не имея возможности видеть всю картину целиком.

Все сегодняшнее человечество действительно происходит от небольшой, выжившей в глобальной катастрофе группы, но от тех дней и до так называемого исторического времени наши предшественники, и они же наши прямые предки, которых мы назовем «популяция А», – ни одного дня не находились вне цивилизованного состояния, а также не участвовали в тех процессах и движениях, которые сегодня именуются антропогенезом или эволюционной историей человечества. Все эти пещерные люди, костры, охоты, ашельские рубила, черепа в музейных витринах с «архаичными» чертами, все эти эргастеры, эректусы, неандертальцы, гейдельбержцы и даже по большей части кроманьонцы, – все это совершенно другая история, история другого человечества, завершившаяся печально – вымиранием и забвением. Мы ложно принимаем эту чужую историю за свою, но наша к ней отношения не имеет. Эволюционисты, видя все это многообразие форм, миграций и смешений, откапывая архаичные черепа и рубила и полагая, что имеют дело с истинной, полнообъемной историей человека, записали нам все это в наши активы и в нашу родословную, а затем для объяснения феноменального генетического единства современного человечества вынуждены были в своих фантазиях убить все это предыдущее древнее человечество, «оставив» лишь небольшую группу африканских «предков» (чем породили массу противоречий, о которых мы поговорим далее). В реальности же мы все сегодняшние генетически близки лишь потому, что свой геном нам передали не выжившие в неизвестной катастрофе «пещерные предки», а анатомически современная «популяция А», чьими прямыми генетическими потомками мы и являемся. Все события, именуемые в учебниках эволюционной историей человечества, касались их лишь самым косвенным образом – наши прямые генетические предки отсиживались до самого верхнего палеолита в своем «скрытом центре», о котором до сих пор не имеют понятия сторонники эволюционного антропогенеза.

Еще раз – мы собираем сегодня эректусные костяшки и рубила, строим свои версии «эволюционного становления современного человека» (то есть как бы нас самих), но наши настоящие, кровные, генетические предки – не они. И лично с нами, сегодняшними Homo sapiens sapiens, за всю нашу историю никаких «становлений» не происходило. С тех пор, как мы в лице наших предков, «популяции А», образно говоря, встали на ноги после катастрофы в новом мире, так в цивилизационном смысле уже и не «присаживались». Сегодняшние народы с так называемым низким уровнем развития и примитивной культурой – это не потомки «пещерных» людей, а деградировавшие сообщества, также «из наших», бывшие когда-то в той или иной степени цивилизованными.

Два слова по поводу «скрытости» местонахождения. Здесь хочу еще раз напомнить и обратить внимание читателя на то, с какой легкостью эво-адепты, сталкиваясь с невозможностью совместить две некие плохо совместимые сущности, незамедлительно вводят какую-нибудь сущность гипотетическую, абсолютно абстрактную и бесплотную, не имеющую привязок к реальности, но как бы предковую для этих двух нестыкуемых. Гипотеза «неизвестного общего предка» тут просто эталон эталонов. Как мы уже упоминали, любая проблема в эволюционизме просто перекладывается из одного ящика в другой голословным введением предковой «протопроблемы» – невозможно объяснить происхождение шумеров? Вуаля, они произошли от прото-шумеров! Каких «прото», кто они, эти «прото»? – не знает никто, однако же проблема происхождения шумеров решена! В русской языковой традиции это называется – заметать мусор под половик. Далее я постараюсь показать, что введение «скрытого центра цивилизации в древности», которое мы назовем «местонахождением А», не имеет ничего общего с эволюционистскими переносами имеющейся проблемы в «допроблемное» место. Именно предлагаемая нами модель гораздо лучше объясняет имеющиеся факты, на которых буксует эволюционный обезьяногенез – все те дыры в эво-сценариях, нестыковки и тот необъяснимый морфологический и временной разнобой костных останков, а также их культурный контекст. Я постулирую «скрытый центр» не для сокрытия проблемы, а чтобы показать ее решение, равно как и продемонстрировать сам этот центр. Причина, по котором эта группа, «популяция А» осталась вне поля зрения историков, а их глиняные горшки и украшения не попали в витрины музеев, равно как поселения и захоронения не стали достоянием археологов, будет также объяснена далее.

Итак, наши анатомически современные предшественники с первых дней после катастрофы и до создания первых мировых цивилизаций представляли собой единую популяцию и находились в едином цивилизационном центре. Что бы произошло, в нашем случае, по окончании катастрофы? Пережившая катастрофу небольшая группа людей первым делом, разумеется, обустроилась бы в ближайшем наиболее безопасном месте, максимально подходящем для выживания с точки зрения ресурсов. Отметим этот момент себе на будущее. Эти люди, держась вместе, с первых дней использовали бы все имеющиеся прежде знания – не только строили жилища, шили одежду и производили орудия и предметы быта, но обязательно пытались бы восстановить в максимально доступном объеме докатастрофические технологии того времени – например, пытались бы добывать руду и плавить металл. Между тем «форма следует за функцией», а решение следует за возможностями. Имея представление, скажем, о процессах добычи руды и плавки металла, то есть владея технологиями, сообщество не могло бы, по крайней мере, первые десятилетия, восстановить прежнюю производственную цепочку из-за отсутствия технической базы. С течением времени упомянутая группа переживших катастрофу людей неизменно стала бы расти в численности, разделяться на семьи, семейные кланы и сообщества по специализации труда. Основным занятием общины, разумеется, было бы сельское хозяйство – выращивание урожая и разведение животных. Как наследие от предыдущего цивилизованного существования, в «популяции А» обязательно сохранялось бы иерархическое управление – сначала семейное, затем общинное.

Но что важно и неизменно в любом растущем и разделяющемся внутри себя человеческом сообществе – то, что отдельные семьи или небольшие группы регулярно покидали бы «популяцию А», уходя в новые места.

Каковы могли быть мотивы этого ухода? Если генетически и фенотипически мы сходны с нашими предшественниками, то и наши психологические мотивы могут быть сходны (кросс-культурный метод нам в помощь), ибо человек, каким мы его знаем, не меняется. Можно предположить, что на первых порах еще небольшое родовое общество управлялось авторитетом старейших членов, но с увеличением численности и первым же проявлением разных интересов в нем более чем вероятными стали конфликты – клановые или профессиональные. Закона в нашем понимании у них еще не существовало, поэтому при всем нежелании кого-то из обитателей покидать общину, первой и безусловной причиной могло быть принудительное изгнание некоторой части людей в качестве наказания за преступление или нарушение принятых правил.

Стоит отметить, что историки уже долгое время безуспешно пытаются обосновать мотивы поведения древних людей в отношении миграции как таковой, особенно если человека во исполнение собственных схем историков необходимо принудить к этой миграции. При этом причины называются часто противоположные. Древних людей, оказывается, мотивировало к миграции как отсутствие еды (отправились искать, где еды больше), так и ее избыток (в Африке еды навалом, но человека влечет жажда познания неведомого). Тут, правда, следует иметь в виду, что в нашем сценарии покидающие общину люди не были «дикими бродягами», «пещерными троглодитами» из эволюционного сценария, а прекрасно осознавали свое особое положение в этом новом мире. Они знали из рассказов старейшин о существовании прошлой цивилизации и о том, что в новом мире у них нет конкурентов; перед ними лежит еще никем не открытый рай – леса, земля и вода, которые прямо сейчас могут принадлежать только тебе; возможно, места гораздо более благодатные, чем нынешнее единственное известное; долины с райскими садами, где молочные реки текут в кисельных берегах… Поэтому мотивы к перемене мест у некоторой части «популяции А» могли быть самые разнообразные, от утробно-пищевых и романтико-авантюристических до сепаратистских, когда отдельную семью или группу, что называется, просто распирало от собственной самодостаточности. Нельзя исключить и благородных мотивов. Люди осознавали, что их устройство здесь – вынужденное, и потому временное. Группы могли отправляться на разведку и поиски новой местности за сотни километров – и по разным причинам не всегда имели возможность вернуться.

Да, думается мне, какие повести и сценарии можно было бы написать об этих людях, мечтавших о новых землях, ушедших семьями и группами на поиски новых охотничьих мест и пастбищ и заблудившихся, и никогда назад не вернувшихся. Поскольку кроме «местонахождения А» его обитатели ничего другого не знали, то ирония их выбора и драма (а вообще-то трагедия), заключались в том, что «местонахождение А» в тот момент – внимание! – оставалось по сути единственным на земле оазисом, где в силу особого географического расположения местности и ее климата (обилие пресной воды, плодородная земля, субтропическое внесезонье), а также возможности коллективного цивилизованного быта – можно было в тот период существовать относительно комфортно, вся же прочая рисуемая в мечтах земля в реальности представляла собой для мигрантов не райские сады и пастбища, а череду тяжелых испытаний и смертельно опасных ловушек.
 

2.

Основываясь на официально принятых цифрах, для нас условных, морфологическое преобразование группы (или групп) людей, покинувших цивилизованную общину (и оттого не ставших нашими генетическими предками) в ту форму, которую мы называем Homo ergaster, завершилось, как сказано, порядка 2 млн. лет назад. Безотносительно же к официальным цифрам естественно предположить, что от исхода первых мигрантов из «местоположения А» до их «архаизации» должно было пройти в реальности всего от нескольких десятков лет до максимум нескольких столетий. Этой картине соответствует тот достаточно неприятный для эволюционизма факт, что следы разумной деятельности людей наблюдаются ранее самых ранних костных эргастерных останков на полмиллиона или миллион лет в официальных цифрах (что в нашей схеме, в пропорциональном хронологическом сокращении составляет те самые максимум несколько столетий «от исхода до эргастера»).

Один из самых важных фактов в пользу нашей схемы – это то, что эргастеры, возникнув на исторической арене, появились в разных частях света практически одновременно. Начало глобальной эпохи оледенения, названной плейстоценом, климатические изменения, появление, точнее, «проявление» в летописи окаменелостей первых останков эргастеров и их культурных следов в этот период – все это связано одной цепочкой. Только время, маркируемое как начало плейстоцена, связано не с возникновением новой эволюционной формы Homo ergaster, а именно с тем, что в связи с изменениями климата, миграционными и популяционными процессами деятельность Homo ergaster – мигрирующих и увеличивающихся в численности потомков «популяции А» – стала впервые читаться в летописи окаменелостей. Эргастер не появился, а именно проявился.

Эволюционисты утверждают, что эргастеры, возникли и расселялись по свету в тот период из Африки, но хочу еще раз напомнить чье-то остроумное замечание, что прародина человека находится там, где больше копают. Сейчас стали много копать в Китае, и вот, китайцы уже бодро тянут одеяло происхождения на себя. Действительно, в нашем мире есть масса вещей, на первый взгляд однозначных, но имеющих другую, неожиданную причину того, каковыми они нам видятся. В Африке – безусловно самая большая эргастерно-эректусная коллекция и наибольшее разнообразие ископаемых костей, как эргастерных, так и прочих «архаических», а дыры и вопиющие нестыковки в этой коллекции и придуманной на этих костях истории – как бы «меньшее зло» по сравнению с таковыми в других частях света. Создается впечатление, что Африка – это наше всё; тут находятся и якобы предковые для людей обезьяны, и здесь же самое большое разнообразие современных африканских популяций и культур, и, соответственно, самое высокое генетическое разнообразие человечества. Однако причина этого разнообразия, этой ярмарки красок в другом – Африка не родной дом и не источник, а чужой манящий край и принимающая сторона. Потому что здесь находится Восточно-Африканский разлом, или Великая рифтовая долина, протянувшаяся почти через весь континент, гигантский зеленый оазис с системой рек, озер, гор и вулканов.

Читатели наверняка не раз наблюдали, как в городскую зимнюю стужу посреди сугробов на сухом и теплом водопроводном люке или решетках вентиляционной системы метро собирается греться всякая живность, голуби с воробьями, а на соседних – бездомные собаки или праздношатающиеся кошки. Уже после катастрофы и исхода людей из «местообитания «А», во время плейстоценового похолодания Африканский рифт был именно такой теплой батареей длиной в континент, куда устремились животные и люди из близлежащих регионов. Все эти известные палеонаходки на восточном побережье Африки в районе Рифтовой долины, гордость открывателей, все это столпотворение австралопитеков, парантропов, ардипитеков, эргастеров является не следствием бурно проходившей здесь эволюции, но простым желанием людей и зверей «держаться поближе к батарее». Рифтовый разлом – не колыбель человечества, как нас уверяют эволюционисты, а место сбора всего африканского и ближневосточного зоопарка. Иное было бы странно; весь животный мир – крокодилы, жирафы, львы и антилопы – просто предпочитали это место как источник тепла, пропитания и воды, и лишь люди Homo ergaster и австралопитеки приходили сюда поэволюционировать. Мы еще вернемся к Африканским исходам, но сейчас стоит отметить, что именно этот проходной двор, эта вокзальная африканская толкучка, где с древних времен тасовались люди разных рас и популяций, создала иллюзию наибольшего генетического разнообразия африканцев, а отсюда ложный вывод об их наибольшей древности, и отсюда еще более ложный – об их предковости относительно всего прочего человечества.

Homo ergaster появляются из исторической тьмы практически одновременно в разных уголках планеты. Следы деятельности людей по всему миру встречаются уже с периода порядка 3 млн. лет, однако штатным сообществом или игнорируются, или «ломаются под схему», то есть приписываются каким-нибудь австралопитекам. Это хорошо известные примеры человеческих следов Лаэтоли, находка фрагментарного человеческого скелета KSD-VP-1/1 и прочих костных останков, следы использования огня в Макапансгат, орудия и следы орудийной деятельности человека в период, когда еще не «проявился» эргастер.

Как мы уже отмечали, с огромным неудовольствием эво-адепты относятся к проявлениям человеческой деятельности старше официальных 2 млн. лет, однако многие из них со скрипом, но принимают верхние границы датировок. Самые ранние признанные останки Homo ergaster/erectus в Африке датируются 1,95–2,28 млн. лет (Herries et al., 2020), а орудия, авторство которых остается для эволюционизма открытым – 2,4 млн. лет (стоянка Када Гона). В археологическом плане не отстает от Африки Пакистан – в Риват и Пабби Хиллс обнаружены человеческие орудия труда возрастом 1,9 млн. лет (Dennell et Hailwood, 1988) с верхней датировкой 2,47 млн. лет (Salim, 1997). Орудия на израильских местонахождениях Эрк-эль-Ахмар и Иирон датируются соответственно 1,77–1,95 (Ron et al., 2003) и 2,51 млн. лет (Brunaker et al., 1989; Ronen, 1991), и, в отличие от африканской Када Гона, с пакистанскими и израильскими находками эволюционным пропагандистам трудно спекулировать на тему их австралопитекового авторства. Ашель возрастом 1,75–1,94 млн. лет найден в Армении (Беляева, Любин, 2012). В Китае люди появляются также синхронно с Африкой и остальным светом – фрагмент челюсти Homo erectus из Лунгупо датируются 1,8–2 млн. лет (Larick & Ciochon, 1996), хотя максимальные датировки следов пребывания человека в Китае по орудиям – 2,12 млн. лет (Zhu et al., 2018), и даже встречаются выше, до 3 млн. лет (Олсен, 1997). Есть серьезные основания считать, что первые следы человека в Западной Сибири (стоянка Диринг-Юрях, каменные орудия) датируются 1,8 или более млн. лет (Мочанов, Федосеева, 2002)^[5]. В Восточной Европе древнейшие следы пребывания человека датируются 1,97–2,1 млн. лет (Саблин, Гиря, 2010), в Южной Европе найдены человеческие останки 1,65–1,8 млн. лет, а максимальные датировки для орудий 2–2,2–2,5 млн. л. (Carbonell et al., 1996; Leroi-Gourhan, 1988; Ackerman, 1989), в Индонезии останки людей датируются 1,6–1,8 млн. лет с максимальной датировкой черепа ребенка из Моджокерто 2,3 млн. лет (Culottа, 1995).

На схеме появления самых ранних следов человека в истории костные останки безусловных Homo ergaster лежат в диапазоне 2,0–1,8 млн. лет по стандартной шкале. Тогда как следы деятельности человека неопределенной таксономической классификации встречаются раньше. Информация взята из научных источников (кроме следов огня в Макапансгат, упоминаемых Д. Джохансоном в своей книге (Джохансон и Иди, 1984); см. гл. 5))

При этом стоит учитывать – и это ожидаемо, – что постоянная конкуренция сегодняшних антропологических групп за первое место на олимпе эволюционных построений заставляет противоборствующие стороны оспаривать датировки и часто даже результаты работы конкурентов (сторонники выхода из Африки стараются занижать самые старые яванские датировки, или считают, что датировки завышают китайцы, и пр.), поэтому сделаем существенное уточнение. Даже если мы пойдем по самому консервативному пути, достоверные следы появления человека по всему миру в виде безусловных костных останков Homo ergaster будут находиться на отметке 1,8 млн. лет по официальной шкале и так же свидетельствовать о хронологически одновременном появлении Homo ergaster по всему миру. Консервативная цифра 1,8 млн. лет в любом случае означает, что к этому условному времени одна из древних человеческих рас, Homo ergaster, уже сформировалась и «всплыла» на разных региональных стоянках. А артефакты большего возраста могут принадлежать как им самим, так и их «прогрессивным» предшественникам, равно как и неким морфологически срединным вариантам. Напомним, что даже самые ранние эргастерные находки, причем из разных регионов, часто несут на себе следы «прогрессивных», по нашим представлениям сапиентных, черт.

Таким образом, одним фактом хронологически одновременного появления эргастеров в разных уголках мира декларируемая эволюционистами первая волна выхода эргастеров из Африки сразу упирается в проблему адекватности официального сценария, а противоречия накладываются одно на другое. Зачем в неблагоприятный период так называемого плейстоценового похолодания эргастерам понадобилось бы покидать Африку и упорно стремиться в более холодные края? Схема не стыкуется не только событийно и хронологически, но даже статистически неправдоподобна. Популяцию африканских людей, пребывай она здесь изначально, в раннем плейстоцене теоретически могла бы погнать в путь эпидемия, засуха и прочая какая-либо катастрофа. Но, напротив, мы видим, что первые, самые древние проявления присутствия здесь Homo ergaster единичны, и лишь с течением времени наблюдаются рост популяции и количество стоянок – картина, отражающая появление тут изначально небольшого количества мигрантов, их обустройство и дальнейшее увеличение их численности на новом месте. Более того. Если у условно автохтонных африканских эргастеров условные 2 млн. лет назад возникла бы жизненная необходимость внезапно мигрировать по всему свету, дисперсия оставляемых ими следов выглядела бы иначе. Если принять стартовой точкой исхода Олдувай в Восточной Африке (место гипотетической «колыбели человечества», обычно отмечаемой эволюционистами на своих миграционных схемах), то группе или группам путешественников требовалось бы преодолеть сначала половину собственного континента, пройдя через нынешний Египет на Синайский полуостров или преодолеть Баб-эль-Мандебский пролив (в раннем плейстоцене Аравийская плита уже была отделена от Африки), чтобы выйти на юг Аравийского полуострова, пройти его весь, а затем уже разойтись по всему миру. При этом путешественники, по мере удаления от африканской родины и от оставшейся в ней части популяции, должны «распыляться» обратно пропорционально расстоянию, то есть наиболее отдаленных уголков мира должны достигнуть единицы – идет ли речь о группах или отдельных семьях.

В этом случае картина распространения групп выглядела бы, как на рисунке 1 (схема условная; красные точки обозначают условную группу, а зеленая – центр исхода). То есть некоторая плотность (произвольное распределение) стоянок и находок, учитывая разделение популяции, должна была бы сохраняться в Африке и «таять» по мере удаления от центра исхода. Не говоря уже о хронологическом соответствии – в Африке должны быть самые древние следы человека, а, скажем, в Китае и Индонезии самые молодые. Соотнося же количество самых ранних находок останков и артефактов по всему миру, можно уверенно сказать, что Африка не была «донором» для них, но лишь одной из «принимающих сторон». Если самые ранние находки костных останков человека распределены по разным частям планеты примерно в одно время в интервале 2–1,8 млн. лет назад, и их источником еще теоретически можно было бы объявить Африку (а не близлежащий регион, как полагаем мы), то следы очевидного пребывания человека в виде инструментальной культуры встречаются по всему миру гораздо раньше объявленных сценариев африканского появления эргастера и его якобы первого африканского исхода. Одно это уже ломает все рассуждения об африканских эволюциях-исходах, лишает смысла и все подсчеты, имеющие целью хронологически согласовать появления эргастера в дальних частях света после выхода из Африки и навсегда убирает Африку из претендентов на колыбель человечества. Просто картина всех последующих неафриканских плейстоценовых находок не отличается той последовательностью, что есть в Африке и имеет существенные хронологические разрывы, а африканские находки, как бы подхватив эстафету от своих первых, более-менее эту последовательность «развития» и умножения численности находок сохраняют до самого среднего плейстоцена. По причине, названной выше – Африка есть «теплая батарея» в начале и в течение ледникового периода. (Позже, как следствие, в Африке археологи и палеоантропологи «больше и лучше копали» – внимание копателей к ней как прародине человечества (ошибочное) приковано уже более ста лет).

Рис. 1. Условная схема гипотетической миграции из Африки при разделении популяции. Зеленая точка – декларируемая «колыбель человечества» в районе Олдувайского ущелья и условная точка исхода мигрантов.
Рис. 2. Карта находок самых ранних костных останков Homo ergaster или проявлений наиболее ранней известной деятельности человека в разных регионах в нижнем плейстоцене (раннем палеолите). Появление первых следов человеческой деятельности наблюдается не в Африке, а хронологически одновременно по всему Старому свету и отражает некий завершившийся процесс.

Таким образом, забыв о всех остальных сценарных и хронологических нестыковках гипотетической «первой волны исхода из Африки», мы видим, что картина распространения эргастеров по планете соответствует именно нашей модели; находки распределены так, как если бы из некоего центра вне Африки группа или несколько групп радиально разошлись в разных направлениях (условный центр на схеме 2 обозначен темным овалом в районе ближневосточно-черноморского региона). Этот исход из «местоположения А» мог происходить в условном интервале 3–2 млн. лет назад, но его особенность в том, что мы видим лишь конечные точки этого маршрута, куда люди пришли, уже имея морфологически иной облик (по крайней мере, судя по инструментальной культуре, практически уже растеряв вcе навыки цивилизованной жизни). Рисунок 2 отражает реальную картину распространения и появления первых следов Homo ergaster в истории.

Любопытно отметить, что сам условный центр, и шире – эти благодатные края – впоследствии будут многократно заселены и обжиты, за них будут вестись войны вплоть до наших дней, этот регион от Черного моря до Аравийского полуострова станет центром зарождения мировой цивилизации… Но на хронологической шкале порядка 2 млн. лет назад мы видим лишь пустое пространство, антропологическую проплешину, окруженную относительно многочисленными следами древних людей, приблизительно равноудаленными от этого условного овала.

Прошу обратить внимание на «географический» аргумент в пользу расхождения групп мигрантов из одного центра – самые ранние следы пребывания человека или его останки обнаруживаются в своеобразных географических тупиках. Посмотрим на европейские стоянки Мурция, Орсе и др. (Рис. 3). Люди пришли сюда очевидно не из Африки, а из европейской части континента. Напротив, они не смогли преодолеть Гибралтарский пролив на пути в Африку и вынуждены были остаться в конечной точке своего пути, в своеобразном отдаленном «кармане» Южной Европы. Стоило ли делать такой крюк из Африки, чтобы в итоге опять достичь ее с противоположной стороны Гибралтарского пролива? Надо отметить, что позже, когда население Африки умножится, в районе Гибралтара появятся стоянки и с африканской стороны; останки и артефакты людей, пытавшихся использовать это узкое место для проникновения из Африки в Европу. Но и ранние, и поздние люди, скорее всего, так и оставались по разным берегам континентов, не имея возможности преодолеть пролив^[6]. Это место – просто конечная точка прохождения людей «до упора» с обеих сторон пролива, точка невозврата путешественников.

Также одна из самых старых африканских стоянок, Стеркфонтейн, как и находящаяся по соседству Сварткранс около Йоханнесбурга (до 2 млн. лет назад), намекают на то, что какая-то из мигрантских групп из «местоположения А» по прибытии в Африку не угомонилась, пока не прошагала весь континент едва ли не до его южной оконечности, где на пути к океану люди были остановлены сложным горным рельефом с огромной системой пещер и решили завершить свой маршрут здесь. То есть опять нестыковка с выходом людей из Африки – если около 2 млн. лет назад эргастеры массово пошли на выход, то почему самая древняя, по сути, первая из этих групп пошла ровно в противоположном направлении, вглубь континента?^[7] Опять более вероятно, что имел место не выход из Африки, а «заход», и мы наблюдаем следы ряда мигрантов, прошагавших континент максимально до упора, до точки невозврата, и обустроившихся в пещерах Стеркфонтейна, Сварткранса и Макапансгата.

Аналогичен и ранний географический предел миграции индонезийскиой группы. Остров Ява оказался пределом их возможностей, крайней точкой миграции, в Австралию они попасть уже не смогли. Лишь позже, порядка 1 млн. лет назад по эво-шкале эректусам удалось продвинуться дальше и попасть на Флорес (эректусы Мата-Менге), причем без искусственных плавсредств они сделать это не смогли бы, так как в течение плейстоцена многие острова Индонезии не имели сухопутных мостов. (Со временем они измельчали на Флоресе, породив, как предполагается, в результате двойной трансформации популяцию известных нам Homo floresiensis).

Пример, аналогичный мигрантам Стеркфонтейна и Явы, то есть пример «прошагавших насколько возможно до конца», дает нам также стоянка Диринг-Юрях в Западной Сибири, возникшая с большой долей вероятности в тот же хронологический период. Допустить, что эти люди покинули теплую Африку ради сибирских холодов и морошки с ягелем, достаточно трудно. Более вероятно, что путешественники вышли из нашего условного центра до начала плейстоценового похолодания, начавшегося по геологическим меркам внезапно, а мы обнаруживаем следы тех, кто был застигнут им уже на новом месте. Были ли авторы примитивных орудий Диринга эргастерами или анатомически современными людьми, также неизвестно (технология орудий об этом не свидетельствует).

Рис. 4. Карта стоянок древних людей в среднем плейстоцене (от более 1 млн. до 200–150 тыс. л. н.).
Рис. 5. Сводная карта стоянок древних людей от Homo ergaster до появления людей современного типа (~2 млн. – 150 тыс. л. н., включая последних неандертальцев, согласно схеме, доживших до 28 тыс. л. н.). Изображение (без выделений) взято с сайта «Антропогенез.ру»; наложение на современную карту может ввести в заблуждение ложной корреляцией выбора мест древних стоянок с климатическими зонами, тогда как показанные на карте современные «зеленые» и аридные зоны не соответствуют плейстоценовым. Стоит также учесть, что многие поздние местонахождения находятся близко друг к другу и на карте представлены одним кружком или квадратом.

Наш тезис о появлении эргастеров из неизвестного общего центра подтверждает и карта распределения стоянок по миру в более позднее время, в среднем плейстоцене, в период примерно от менее 1,0 млн. до 200–150 тыс. лет по официальной шкале (рисунок 4). Мы видим, что наибольшее распространение стоянок в среднем плейстоцене наблюдается в тех же конечных точках первоначальной миграции Homo ergaster – Северной Европе (включая уже ближайшие территории Северной Африки), в Восточной и Южной Африке, а также Китае и Индонезии (включая индийскую Нармаду). Очевидно, что развитие – в смысле приумножения (расширение ареала на местах первого появления) древних «архаичных» популяций, увеличение числа стоянок – происходило именно там, где закончились пути первой эргастерной миграции. После достижения эргастерами конечной возможной точки продвижения, некоего географического тупика, никто из них, как видим, никуда далее не пошел, не стал распространяться «сетевым образом» по миру, как это сделали позже наши прямые предки верхнепалеолитические сапиенсы, но картина такова, будто первые мигранты эргастеры, уперевшись в определенный географический барьер, отныне стали расширять свой ареал обитания именно в этих «тупиковых» местах.

И, если этот первоначальный радиальный исход из одного центра кажется кому-то еще не слишком очевидным, аналогичную картину можно наблюдать, если взглянуть и на карту всех мировых палеоантропологических находок от первых Homo ergaster до «необъяснимого» появления в верхнем палеолите Homo sapiens. То есть до того, как сапиенсы, появившись из ниоткуда, сетевым образом заселили весь Старый, а затем и Новый свет, картина оставалось прежней – место первого проявления деятельности человека в дальнейшем становилось районом пребывания и приумножения всего остального древнего человечества – эргастеров, эректусов, гейдельбержцев, неандертальцев и прочих так называемых архаичных форм Homo. Что же касается декларируемого африканского центра, то, еще раз – проще следующего логического рассуждения быть ничего не может; если мы наблюдаем вспышку некоей человеческой активности, одновременную в нескольких регионах планеты, это позволяет с огромной долей вероятности говорить о едином источнике, из которого пришли внезапно проявившие себя порознь люди или группы людей. Если сравнить этот процесс с петардами салюта, невидимо разлетевшимися в темном небе из одного заряда и затем взорвавшимися несколькими фонтанами, то почему мы должны считать, что Африка – это петарда, которая зажгла все остальные, а не была одной из зажженных? Если несколько регионов, включая Африку, «затлели» одновременно и затем взорвались последующими многочисленными стоянками и разнообразием популяций, то при чем здесь Африка?

Итак, по своеобразному конечному результату первой миграции мы видим не какой-то логически неадекватный «частичный исход» из Африки, а именно картину общего центра исхода, лежащего не в районе Восточноафриканского рифта, а приблизительно в районе черноморско-аравийского региона (позже мы эту точку скорректируем). Центра, оставшегося в официальной истории нижнего и среднего плейстоцена никак не проявленным.
 

3.

Морфологическим изменениям в группе или сообществе, попавшим из культурной среды в дикую природу, должны предшествовать изменения культурные, или, выражаясь без эвфемизмов, культурная деградация. Конечно, возникает вопрос – почему мигранты, ушедшие из «поселения А», должны были в культурном и анатомическом плане так резко понижать свои ставки? Разве они не имели знаний, опыта и технологий покинутой ими цивилизации, чтобы соответствовать своему первоначальному уровню интеллектуального и физического развития?

Между тем у этих людей, у этих групп, достаточно быстро и едва ли не прежде всего прочего возник бы информационный эффект испорченного телефона. В технологических новациях форма также следует за функцией, то есть решение и воплощение конструкторской идеи за имеющимися возможностями, но в условиях после катастрофы это было главной проблемой даже у основной «популяции А» – новопоселенцам из прошлого мира были известны все «функции» (идеи и решения), но отсутствие производственной базы и материалов, возможность применить известные идеи на практике – первое время изрядно ограничивали даже их. А у самостоятельных групп, покинувших еще только-только восстанавливающуюся цивилизацию, эффект испорченного телефона проявлялся бы во всей полноте. Сегодня мы можем передать своему ребенку любую информацию или опыт непосредственно и в полном объеме – все гаджеты и девайсы в его распоряжении. То же было и с первых дней нашей цивилизации, одна из составляющих которой есть системное обучение и передача навыков следующим поколениям. Но если ваш ребенок родился на необитаемом острове, он услышит от вас максимум про «функцию», но в первую очередь пострадает его представление о «форме». В любом случае вы будете объяснять ему назначение компьютера, рисовать ему компьютер на песке, но считать и хранить информацию он будет с помощью камешков, узелков и зарубок. Когда придет время, ваш ребенок не сможет рассказать уже своему сыну не только как выглядит компьютер, но и зачем он нужен – бесполезные знания умирают. Причем этот сценарий самый оптимистичный, ибо уже и вашему ребенку, родившемуся в дикой природе, непрактичные знания будут неинтересны. Можно представить, как некий мудрый старик, доживший в одной из таких бродячих групп до внуков и когда-то в первопоселении, возможно, даже сам плавивший медь или ковавший медные ножи, хранит и пытается передать потомкам драгоценные знания, но уже не может восстановить производственную цепочку от добычи руды до ковки ножа, ибо в его руках к этому времени остались только палки и камни, а его потомки единственным ценным занятием для выживания считают охоту и собирательство.

Вспомним известный пример аборигенов Тасмании. Они прибыли в Австралию, судя по всему, примерно в тот же период первой сапиентной экспансии, что и люди Мунго, порядка официальных 40 тыс. лет назад. Однако, оказавшись в изоляции от континента в результате образования Бассова пролива, они быстро деградировали до состояния каменного века – разучились плести корзины, ловить рыбу, их инструментальная технология выродилась до изготовления камней с односторонней оббивкой, аналогов олдувайских чопперов; причем чопперы тасманийцы продолжали делать даже из керамических изоляторов, уже после появления на острове электрических линий в XIX веке. Останки первопоселенцев Тасмании не найдены, но поздние тасманийцы имеют столь же «архаичные» черты, как и континентальные австралийцы, хотя их черепа несколько грацильней.

Слева – фрагмент задней правой метаподии Paracamelus alutensis (ЗИН 35676, 2,1–1,97 млн. л. н.), справа – реконструкция животного и его задняя метаподия. Источник: Саблин, Гиря, 2010.

В районе нынешнего Ростова-на-Дону, в Ливенцовском карьере найдена кость ноги верблюда Paracamelus alutensis с узором искусственного происхождения в отложениях с официальным возрастом 2 млн. лет (Саблин, Гиря, 2010). Исследователи установили, что параллельные линии нанесены уже на сухую кость режуще-пилящими движениями и случайные удары при разделке туши исключены. Оставлены ли узоры и найденные здесь же каменные орудия «блуждающими поблизости» первопоселения или целенаправленно куда-то стремящимися путешественниками, неизвестно, как неизвестен и облик их изготовителей. Но воображение рисует картину, как путешественники, однажды покинувшие «местонахождение А» со скарбом, груженным на верблюдов, в скором времени остались, что называется, у разбитого корыта, и один из бедолаг на еще свежей кости верблюжьей ноги вел какой-то счет, сделав две группы надрезов. (Если воспринимать насечки как орнамент, то он выглядит несимметричным или незаконченным, тогда как с точки зрения «бухгалтерской версии» в этом своеобразном документе остаются еще незаполненные места...)

Таким образом, возвращаясь к нашему сценарию, еще раз подчеркнем, что в древности у нас существуют параллельно два человечества – первое оседло и компактно живет в одном или нескольких соседствующих поселениях, ведя цивилизованный образ жизни уровня родовой сельскохозяйственной общины (позже – нескольких общин), а второе человечество – это потомки людей, ушедших из условий относительной цивилизации в дикую природу. Первые скрыты от нашего любопытного взора; вторых мы знаем, но ложно воспринимаем в качестве наших диких предков, сделавших историю человечества. Тогда как в этом смысле «за нас воевали» совсем другие наши «деды», хотя и проявившие себя позже.
 

4.

Где и как трансформация людей, ушедших из «местоположения А» в «диких» эргастеров происходила пространственно, мы можем только гадать, поскольку видим лишь концы, то есть конечные точки оседлости. Мигранты не могли забирать с собой в путь «производственную базу»; образно говоря, гончарные круги или плавильных печи, максимум – хозяйственный скарб и животных для перевозки этого скарба. Возможно, каких-то некрупных животных для получения молока и мяса. По многим причинам – малочисленности групп, невозможности ведения натурального хозяйства, возникших в пути проблемах вроде болезней и нехватки еды, все это было утрачено, скорее всего, уже в первом, максимум втором поколении. Как мы уже отметили ранее, до нас дошли только камни, а деревянные и, возможно, медные изделия, глиняная посуда и одежда превратились в пыль.

Доказывая существование развитой цивилизации в глубокой древности, Кремо и Томпсон в своей «Неизвестной истории…» (Кремо и Томпсон, 1999) описывают множество найденных по всему миру артефактов, существовавших задолго по появления человека современного вида и произведенных с высоким технологическим уровнем. Между тем, безотносительно к аутентичности этих артефактов, нужно понимать, что в нашем сценарии существовал лишь один локальный центр, а единичные находки каких-нибудь фигурок или тиглей возрастом в миллионы лет – в качестве потерянных мигрантами в пути предметов – вопиющи с точки зрения теории вероятности, хотя в аутентичность некоторых из них хочется верить.

Как же объяснить то, что эргастеры всплыли во всех уголках земли одновременно, причем уже как эргастеры? Во-первых, мы помним, что если принимать древние датировки, то первые следы разумной деятельности человека проявляются раньше времени появления первых костных останков Homo ergaster, что не отвечает однозначно на вопрос об их авторстве. Мы не знаем, кто именно таким образом проявлял себя, в каком анатомическом «состоянии», то есть оставался ли еще анатомически современным типом человека или находился в некой фазе формирования человека «примитивного». Низкий уровень технологий и быта – примитивные орудия, шалаш с каменным основанием на олдувайском DK 1, следы голых ног в Лаэтоли и проч., казалось бы, должны соотноситься с эргастерами, но вполне могли принадлежать человеку любого морфологического типа при условии, что он остался «гол как сокол» в дикой природе.

Но одновременное эргастерное «всплытие» как раз и означает, что бродяги не просто дошли к тому времени до некоего определенного места, а – от мигрирующего образа жизни перешли к оседлому. Чем сразу себя для нас и обнаружили – стоянками и соответствующими следами оседлости. Скорее всего, эта практически одновременная оседлость была вынужденной. Решение остановиться у каждой из исходных групп могло было принято в связи с возрастающим ухудшением климата при движении в холодные широты или условиями, требующими новых стратегий, например, разросшейся численностью группы, подразумевающую оседлость для женщин с детьми и стариков и «вахтовый метод» охоты для мужчин-добытчиков (что также было реализовано у эргастеров). Поскольку онтогенез современных и древних людей по определению идентичен, детям мигрантов для роста и созревания также требовалось продолжительное время. Период детства, в течение которого выживание детей зависело от опеки взрослых, был долгим, поэтому, когда продолжение жизни явилось естественной необходимостью в процессе миграции, длительная и постоянная связь между родителями и детьми, как и между самими родителями, была необходимостью, так или иначе принуждающей к оседлости.
 

5.

Можно ли назвать процесс переделки анатомически современного человека в «архаичного» – деградацией? С точки зрения современного человека ответ «да» будет, наверное, наиболее ожидаемым, ибо при взгляде на эргастера мы видим, что наши собственные черты сведены у него как бы к чертам животным; грубый массивный и рельефный череп, «страшные» зубы, узкий покатый лоб… То есть относительно нас, казалось бы, да, но это – относительно нас. Качественно же – нет, у эргастеров имела место безусловно деградация культурная и социальная, но не биологическая. Если вторая есть процесс разрушения и приобретения физических дефектов, то в случае с эргастером процесс внутривидовой адаптации (то есть приспособление популяции к определенным новым условиям) наиболее корректно будет назвать специализацией. Причем внутривидовой. Которая сопровождалась неким фенотипическим переформатированием «прогрессивного» грацильного человека (в целом – всей покинувшей «местоположение А» популяции) в более «грубый», более робустный вариант, даже с элементами некоторой морфологической редукции (упрощения отдельных элементов скелетного строения), но при этом все изменения происходили, как уже сказано, не выходя за рамки видового уровня.

Как эта внутривидовая специализация проходила?

Не будем забывать исходных условий и помним, что эти небольшие по численности миграции из «местонахождения А» происходили в мире после глобальной катастрофы, геологические отголоски которой порой доходят и до наших дней. И если мы предполагаем, что анатомически современный человек, изначально «заточенный» под цивилизованное существование, вдруг попадает в условия мира после катастрофы, с его геологической активностью, сиюминутными климатическими скачками и (первые годы или десятилетия) по определению практически полным отсутствием пищи, то противостоянием этой агрессивной окружающей среде (а выживание в ней людей произошло по факту) могла быть только ответная агрессивная физическая адаптация, ибо «естественный отмор» свое дело знает.

Можно и не гадать, что новые условия жизни сразу стали вышибать путешественников одного за другим, оставляя самых цепких и упорных. Уже с первого взрослого поколения у мигрантов шел естественный процесс на основе отбора, который уместней назвать не «естественным», а летальным – то есть процесс отсечения особей с крупным мозгом. Если мозг человека, имея 1,5–2% от массы тела, забирает около четверти (а в активном состоянии и более) всех затрачиваемых организмом ресурсов, то высокорослым индивидам с крупным мозгом в условиях больших энергозатрат и дефицита пищи после катастрофы – просто не оставалось шансов. Выживали и давали начало новым членам группы люди небольшого роста и с небольшим мозгом. Образно выражаясь, те, у кого способность тратить калории на умственный труд была изначально ниже, чем на поддержание физической жизнедеятельности и мышечную массу. Перед глазами встает типаж, жующий плохо прожаренное мясо, а в конце трапезы разбивающий камнями и грызущий оставшиеся кости, и на охоте постоянно травмирующийся, всегда с чего-то срывающийся вниз, но бессмертный как кошка, всегда ограничивающийся ссадинами и ушибами, но не переломами при падении. Соответственно, в группе очень быстро стали преобладать «грубые» признаки, позволявшие членам сообщества с подобной конституцией быть менее уязвимыми в условиях схватки с природой. Точнее сказать – большинство мигрирующего сообщества стали составлять люди, выжившие именно с такими признаками и способностями.

Как закреплялись те новые признаки, которые мы называем «архаичными»? Нет ли тут какого-нибудь ламаркизма или, того хуже, нашего волюнтаризма?

Согласно синтетической теории эволюции, источником новой генетической информации при образовании новых видов служат случайные мутации, поддерживаемые естественным отбором, каковым они именуют избирательное (дифференцированное) воспроизведение наиболее удачных генотипов или генных комплексов (Яблоков, Юсуфов, 2006). То есть изменения могут быть только прогрессивными, усложняющими, а их основой являются многочисленные случайные «удачные поломки» генома, изменяющие фенотип. Между тем передача даже одного нового удачного признака потомству и закрепление его в популяции является первой из многочисленных проблем СТЭ, ибо в «нормальной» популяции он будет нивелирован фактически моментально (так называемый «кошмар Дженкина»), а случайное возникновение одной и той же удачной поломки у контактирующих меж собой мужчины и женщины для передачи потомству невероятны. Эволюционизм пытается снять эту проблему глупейшей отговоркой – мол, вероятность повтора случайных событий велика в очень больших популяциях. В этой отговорке присутствует традиционное нарушение логики, свойственное эволюционизму в целом, ибо чем больше популяция и, соответственно, обширней территория, тем меньше вероятность встречи мужчины и женщины с одинаковой «удачной» поломкой геномов. Рассуждения о дискретности генов проблемы тоже не решают, поскольку генов так много, что их совокупный эффект недискретен (Шабанов, 2006)^[8].

В ситуации существования малых изолированных популяций в древности (это касается любого сценария, как нашего, так и эволюционного) ни одно из условий СТЭ не выполняется. Homo ergaster – это осколок более генетически разнообразного исходника, приспособившийся к агрессивной среде за счет двойной утраты генетического разнообразия – сначала в результате отделения небольшой группы от основной «популяции А», а затем еще более существенного «бутылочного горлышка» в результате выживания единичных особей с определенным специфическим гено- и фенотипом уже в своей отделившейся популяции. Геномы людей в такой группе через какое-то время по сути являются обедненными копиями друга, и мы видим не накопление какой-либо новой положительной информации, но всегда ее растрату и вырождение. В случае изолированных малых популяций, как древних, так и современных, сами термины «видообразование» и «естественный отбор» в эволюционном значении являются некорректными, в первую очередь потому, что новые виды в реальности образуются лишь путем потери или перетасовки генетической информации, но никогда – путем создания новой. Любой новый биологический вид – это осколок, уклонившаяся форма основного вида, базового. Нельзя сказать, что такой новый «осколочный» вид приспособлен для выживания лучше основного или в чем-то его прогрессивней, но относительно исходного вида он приспособлен, адаптирован к каким-то новым, своим собственным особенным условиям. Но главное то, что в реальности (как это в целом признается и адекватными эволюционистами) все люди, включая якобы «отдельный вид» Homo ergaster, являют собой единый видовой кластер, не имеют принципиально отличных друг от друга признаков или органов, все способны (или были бы способны) к скрещиванию. Например, современная женщина способна родить от мужа другой расы близнецов разных рас. Нет сомнений, что точно так же, существуй эргастер сегодня, современная женщина смогла бы родить не только эргастера или метиса, но и близнецов, условно говоря, сапиентной и эргастерной расы. И в палеоантропологии у нас есть тому косвенные подтверждения, которые приведем чуть ниже.

Близнецы, рожденные от межрасовых браков и принадлежащие разным расам. Слева: Люси и Мария из Англии, в центре: Джеймс и Дэниэл, также из Англии, справа: семья Герт из Германии с детьми. Это явление, бывшее прежде редкостью, в сегодняшнем западном мире при участившихся межрасовых браках становится все более обыденным, и лица отцов становятся, так сказать, все счастливее.

Во второй половине XX века, как в нашей стране, так и параллельно на Западе стало развиваться направление, альтернативное доминирующей синтетической теории эволюции и предлагающее принципиально иные объяснения фенотипических изменений организма. Если синтетическая теория эволюции предполагает, что локомотивом «прогрессивных» изменений в организме являются случайные мутации, вызывающие изменения генотипа и якобы поддерживаемые естественным отбором (хорошее закрепляем, вредное удаляем, «кошмар Дженкина» игнорируем), то к сегодняшнему дню многие сторонники эволюционизма пришли к заключению, что локомотивом изменений является фенотип, а генотип в этой связке лишь догоняющий. Новое направление получило название эпигенетики, эта система взглядов, выдвинутая еще десятилетия назад (К. Уоддингтон, И. Шмальгаузен, М. Шишкин и др.), получила признание лишь в последнее время, причем в такой степени, что эпигенетике прочат статус едва ли не новой научной парадигмы.

Считается, что генотип определяет не фенотип как таковой, а норму реакции (Иорданский, 2009), то есть некий заданный спектр возможностей развития организма. Любые изменения фенотипа в пределах этой нормы под воздействием тех или иных условий, в которых развивается организм, называются модификационной, или адаптивной, изменчивостью, которая не наследуется, поскольку в геноме, условно говоря, прописана лишь сама норма. Сама идея наследования приобретенных фенотипических признаков (в целом связанная с понятием «ламаркизм») долгое время была предметом дискуссий и в части утверждений оказалась неверной, после чего была «проклята и забыта». Действительно, в опровержение ламаркизма приобретенные в одном поколении признаки вроде шрамов и утраченных конечностей не передаются потомству, поскольку эти деструктивные изменения фенотипа не изменяют генетический код и детьми наследуется генетическая информация о «полноценном» состоянии родителя.

Между тем сегодня уже достоверно известно, что в случае резко изменившихся условий развития, под давлением внешних стрессовых факторов фенотипические адаптивные изменения не только выходят за пределы нормы, но способны закрепляться в геноме и передаваться следующим поколениям. Механизмы такого явления наука пока до конца не понимает (возможные причины мы здесь рассматривать не будем), но факт остается фактом – информация о приобретенных в одном поколении изменениях фенотипа каким-то образом посылается половым клеткам, с которыми эти изменения передаются потомству.

И здесь, как говорится, и Берг нам в помощь, с его номогенезом – известно также, что в популяциях фенотипические изменения, приобретённые в результате адаптации к агрессивным средовым воздействиям, возникают не поодиночке, а сразу у значительных групп особей и становятся устойчивыми в нескольких поколениях. Согласно Бергу, этот процесс закономерен – в ответ на определенную агрессию среды сходные изменения возникают одновременно у многих членов популяции, а массовые изменения становятся наследуемыми и закрепляются в геноме популяции как новая норма. Или, перефразируя Красилова, изменения начинаются в окружающей среде и заканчиваются в геноме популяции.

Мы видим, что морфология и генетика эргастеров (исходя из двойного «бутылочного горлышка», изоляции и инбридинга) – не «материал для эволюции», но что сами они являются продуктом наследуемой реакции организма на нарушение обычных условий развития. Если «кошмар Дженкина» остается неразрешенной проблемой для синтетической теории эволюции (см. Красилов, 1984; Гродницкий, 2001; Шабанов, 2006 и др.), то наш сценарий, напротив, замечательно высвечивает все темные места с происхождением эргастеров и закреплением «архаичных» признаков. Встреча мужчин и женщин, обладающих сходным «архаичным» признаком, является не просто высоковероятным событием, а неизбежным, поскольку эти пары сосуществуют в одной небольшой популяции, где новый признак присутствует не только у них, но и у большинства членов, так как, в отличие от фантазий эволюционизма, сформировался не случайно, а закономерно, по принципу «сходные условия – сходные изменения» у многих членов группы.

Таким образом, процесс «создания» и закрепления так называемого архаичного облика древнего человека мог определяться «внутренними» эпигенетическими факторами в сочетании с «внешними», такими как адаптивная биомеханическая трансформация черепа, а также отсев всех индивидов, которые фенотипически не подходят для существования в определенных стрессовых условиях. Адаптация (или специализация), о которой мы говорим применительно к нашему сценарию – на первых порах имела негенетический характер. В группе (или группах) выходцев из «популяции А» доминировали «грубые», массивные признаки и, разумеется, можно утверждать, что и наследовались признаки, наиболее типичные для этой изолированной группы. Несмотря на то, что «летальный отбор» никаких генетических новаций не производит, а только ломает и крушит все что можно, выживавшие члены популяции мигрантов к этому выживанию по определению имели предрасположенность генетическую, и, соответственно, в поколениях в любом случае воспроизводился новый специфический морфологический типаж, выживший в данной популяции. Можно сказать, что от родителей к детям передавались, условно говоря, «выжившие» гены «мелкоголовости», гены «толщины и рельефности черепа», гены «мощных челюстей и крупных зубов» и проч. Однако именно эпигенетические факторы способны дать революционное объяснение быстрому, фактически моментальному образованию и закреплению нового «архаичного» фенотипа у древних групп, изначально представлявших собой анатомически современных людей. У первого поколения выживших «мышечных» людей, прошедших через стресс, не только их природная «мышечность», но и новые фенотипические изменения, свойственные всей группе, генетически были переданы уже следующему поколению, в результате чего всего за максимум несколько «стрессовых» поколений бывшие члены «популяции А» и их потомки выработали, условно говоря, некий полноценный биомеханический и эпигенетический ответ на агрессию среды, по сути, представлявший собой в общем и целом робустную (массивную) форму анатомически современного человека. Которая и получила в эволюционной систематике не вполне аутентичное название Homo ergaster/erectus.

…Напомню, что все сказанное – не гадание, не «предположение» и даже не «гипотеза», а совершенно очевидно соблюдается на уровне правила в современных популяциях охотников-собирателей, живущих в дикой природе – их череп имеет уменьшенный объем и несет ряд так называемых архаичных черт, этому соответственна и конституция тела; и все это не наследие каких-то гипотетических эволюционных предшественников, а следствие того, что биомеханика человека в некомфортных природных условиях предпочитает и создает именно такие варианты, а в крайне неблагоприятных условиях среды на помощь приходят эпигенетические механизмы.
 

6.

Возникает вопрос – если Homo ergaster в начале плейстоцена оказался распространенным по всему Старому свету, то была ли источником этой разновидности одна группа, или образование новой формы произошло независимо в разных группах и в разных частях света? При ответе на этот вопрос можно было бы сразу кивнуть в сторону эволюционистов и с поправкой на собственную схему предположить происхождение Homo ergaster в виде единой группы в неком определенном ближневосточном районе, с последующим рассеиванием в какой-то момент времени этой группы по белу свету. Доводов у нас в этом случае, исходя из географических и археологических данных, будет не меньше, чем у африканской версии, а наша собственная версия о центре происхождения эргастеров, будет не большей спекуляцией и сотрясением воздухов, чем африканская.

Действительно, чем плоха модель образования единой популяции эргастеров в результате прохождения «бутылочного горлышка» – резкого сокращения генетического разнообразия внутри отделившейся от «популяции А» группы, со всеми вытекающими отсюда последствиями, включая значительное проявление «эффекта основателя»? Возвращаясь к формированию конфигурации черепа у эмбриона и роли сфеноида в этом, можно было бы предположить, что на завершающем этапе формирования черепа в эмбриогенезе у одного из анатомически современных людей или группы таких людей, ушедших из «местоположения А», произошло отключение гена-регулятора, не позволившее сфеноиду развиться («изогнуться») до конца – проще выражаясь, принять положение сапиентного, – в результате чего этот человек или группа людей стали основателями нового «архаичного» кластера, именуемого Homo ergaster. Мы знаем множество примеров, когда генетический сбой у одного из членов семьи передается по наследству – например, в Турции, Болгарии и Ираке живут целые семьи людей, всю жизнь ходящие на четвереньках (так наз. синдром Тана); половина жителей китайской деревни Янси являются карликами ростом не более 117 см (этот генетический дефект передается по наследству с XIX века, и еще в середине прошлого века деревня, состоящая из одних только карликов, насчитывала несколько сотен жителей); африканское племя сапади, также известное с XIX века, имеет генетический сбой, именуемый «синдромом клешни», и пр., и пр. Так же и упомянутая нами трансформация черепа, предположительно связанная с отключением регулирующего гена в эмбриогенезе, была далека от летальной, и в дальнейшем могла передаваться по наследству в близкородственной группе, как в перечисленных выше случаях. Находись жители деревни Янси, племя сапади или другие – в условиях Homo ergaster, то есть в условиях «пустого мира» по каким-то причинам в древности рассеяны по свету, мы бы имели картину, схожую с эргастерной.

Можно также предположить, что к изменению формы черепа у наших анатомически современных предшественников могли привести какие-то заболевания, в том числе гормональные, связанные с агрессивными условиями внешней среды – питанием, стрессом, травмами и пр. Здесь также можно было бы подключить гипотезу участия в этом процессе сфеноида, поскольку известно, что сфеноид принимает самое непосредственное участие в процессе синтезирования гипофизарных гормонов. И в этом случае речь также могла бы идти об основателе или группе основателей кластера. Упомянутая нами выше «непохожесть» друг на друга эргастерных черепов, трудность их систематизации можно было бы объяснить в этом «гормональном» ключе тем, что именно так проявляют себя заболевания с гормональными нарушениями вроде акромегалии – черепа современных людей, страдавших акромегалией, формально представляют единый таксономический ряд Homo sapiens, но отличаются друг от друга пропорциями отдельных частей лицевого скелета и черепной коробки. То есть кластер хорошо выявляется, а индивидуальные отличия сильно варьируют.

Два возможных варианта происхождения Homo ergaster в нашей схеме. Коллаж GT

Конечно, можно сразу указать на трудности гипотезы происхождения эргастеров как единой монолитной популяции. Официальная наука говорит, что эргастер-эректус – наиболее долгоживущий из всех «вид» Homo. Два миллиона лет – это, конечно, перебор (мягко говоря), но кажется не очень вероятным тот локальный генетический сбой или та гормональная болезнь, которые дали бы столь стабильно воспроизводимый результат по всему свету, да еще в течение хоть и не эволюционных миллионов, но вполне реальных тысяч или десятков тысяч лет; да еще такой сбой, который унаследовали бы и гейдельбержцы по всему миру, и неандертальцы Европы, и который прокатился бы еще волной поздних эректусов Китая и «солоенсисов» Явы. Воистину велик, но маловероятен «отец-основатель», болезнь которого анатомически перекроила все древнее человечество и верховодила до самой той поры, пока «популяция А» не решила выйти из тени на историческую арену. Можно было бы, конечно, найти и убедительные аргументы этой гено-гормональной гипотезе, порассуждать на эту тему…

Между тем само предположение об эргастере как неком едином таксоне, зародившемся локально и рассеявшемся по свету, скорее всего, избыточно. Не говоря уже о необходимости привлечения серьезных генетических мутаций и гормональных катастроф. Говоря самым простым языком – никаких серьезных механизмов для происхождения эргастерных признаков не требуется, ибо сами эти изменения и отличия от «обычного» человека, как мы отметили выше, не являются чем-то экстраординарным. Более вероятной лично мне представляется версия о том, что анатомические признаки, которыми палеоантропологи классифицируют Homo ergaster, имеют независимое происхождение, причем не только на уровне узко популяционном, то есть малых отдельных групп, изолированных от «популяции А» и друг от друга, но и по сути «происхождение» на уровне едва ли не индивидуальном.

Здесь, вероятно, я услышу возражения – мол, таксон Homo ergaster есть кластер, обладающий набором лишь ему присущих признаков, по которым он и детектируется. Но это ошибочное представление, навязанное схемой, договорная условность. По сути, всю краниальную коллекцию эргастеров объединяет лишь принадлежность к определенному хронологическому периоду. Череп ER 3733, выбранный в качестве эргастерного эталона, как это ни парадоксально, но в сущности являет собой единственного эргастера, как если бы дело обстояло так, что только он один и был найден. Выбранный из всего разнобоя эргастерных черепов, ER 3733 – это некое идеализированное «лицо таксона», чьи признаки обсуждаются в общем и целом, когда речь заходит об этих самых эргастерах. Но, как мы уже говорили, ни один из эргастерных черепов не похож на другой. Именно потому, что они являют собой не обособленный таксон, а картину развала единой исходной формы как множество близких вариаций на ее тему. То есть наблюдаемая специалистами якобы общность краниальных эргастерных признаков порождена общностью исходных «сапиентных» признаков и является общностью в рамках большего или меньшего группового и даже индивидуального уклонения от соответствующих исходных признаков условно сапиентного черепа. Здесь в первую очередь работает правило параллелизма – если группу сходных черепов редуцировать («архаизировать», наградить массивностью, запредельно мощными в сравнении с нами челюстями и жевательными мышцами), то морфологически сходные краниальные признаки «прогрессивного» черепа, изменяясь по сходному принципу, будут также сходными. Ни одна из эргастерных черт не уникальна, не нова в этом условном таксоне, а являясь как бы искажением определенной сапиентной, позже находит еще более «развернутое», усиленное продолжение в эректусах.

Есть с эргастерами еще одна проблема. Любое разнообразие можно втиснуть в рамки какой-нибудь более-менее строгой классификации, однако картина искажена еще тем, что эргастерные черепа часто не являют собой анатомическую норму. А именно, на все наши представления о внешнем облике «диких» эргастеров в огромной степени влияет тот факт, что у членов эргастерных групп, находившихся в изоляции, в силу близкородственного скрещивания (инбридинга) во множестве случаев возникали и наследовались дегенеративные признаки. Здесь хочу подчеркнуть, что не смешиваю процесс трансформации человеческого черепа как таковой (и продолжаю называть это не деградацией, но специализацией) – с тем, какой результат мы наблюдаем на выходе. А наблюдаем мы то, что множество черепов, на которых эволюционисты строят свои схемы происхождения и которые принимают за определенные образцы «развития», на деле являются экземплярами, несущими следы инбридинговой дегенерации. Эта дегенерация, как и многочисленные болезненные патологии, вносят весомый вклад в картину «индивидуальных» особенностей известных нам краниологических «образцов», причем это относится ко всем разновидностям древних Homo из сегодняшней палеоантропологической коллекции, но к эргастерам, видимо, в наибольшей степени, поскольку они были первопроходцами в новом и еще не заселенном людьми мире.
 

7.

Итак, группы Homo ergaster, появившись в верхнем плейстоцене фактически по всему миру, к середине плейстоцена были замещены группами, имеющими уже другой облик. Скорее всего, эргастеры дали продолжение эректусам Африки и Китая, хотя не исключено, что у тех было независимое происхождение. Что есть Homo erectus среднего плейстоцена? Если ранние эргастеры по своим краниологическим признакам были «развалены», то хомо эректусы Азии и Африки, хотя морфологически и ушли еще дальше от условно сапиентного облика, но как таксон все-таки устоялись – не просто «дорастили» свои надбровья, затылки и челюсти до некоего крайнего предела, анатомически (биомеханически) возможного для человеческого черепа как «инженерной конструкции», но в относительно многочисленных уже среднеплейстоценовых группах и в отсутствие изоляции «отточили» стандартное, хорошо узнаваемое лицо таксона Homo erectus. Действительно, эректус – устоявшийся и хорошо определяемый кластер. О его посткраниальном скелете мало что известно (хотя нетрудно предположить, что он являл собой также современный вариант), но в плане краниологии – это человеческий череп, максимально специализированный и более всех Homo уклоненный от условно сапиентной формы.

Но откуда на протяжении ранней человеческой истории появлялись новые, анатомически более продвинутые популяции людей – так называемые гейдельбержцы, неандертальцы, все «архаичные» досапиентные люди? Каково происхождение всех тех, кто появился вслед за эргастерами в Европе, Африке, на Ближнем Востоке и в Азии?
 

Часть 4. Окончательный монтаж

1.

Эволюционистские описания любых найденных черепов «предков» – это всегда какая-то дикая ярмарка мнений и предположений, без малейшего шанса выяснить окончательную природу какой-либо находки, как это подобает науке; с доказательством, не оставляющим иного толкования. Нет, здесь нормой являются описания типа: «Такой-то череп похож на такой-то, но с другого континента, хотя еще антрополог такой-то считал его прото-тем-то, однако с такой классификацией не согласен антрополог такой-то, поскольку к прото-тем-то он относит находки такие-то, а этот относит к комплексу, который считает сформировавшимся позже и в другом месте».

Эволюционисты, будучи неспособны преодолеть притяжение своей родовой обезьяньей схемы, никогда не узнают ответа на свои вопросы и не распутают все эти клубки. Если принципиально и агрессивно отказываться видеть любые другие объяснения, то все эти исследователи и систематики обречены лишь на вечные и бессмысленные гадания. Если не признавать, что в заборе вашего склада была дыра, через которую проникали «незапланированные люди», то можно до бесконечности строить гипотезы исчезновения складской продукции с помощью торнадо или воздушных шаров, каковые гипотезы никогда не будут соответствовать реалиям.

Например, как ни условны все классификации и как ни размыты границы между таксонами, эволюционизм абсолютно не понимает и не способен объяснить известную закономерность на уровне правила – любой «возникший» в истории новый таксон Homo почему-то имеет морфологически более современных основателей. Или, мягче – среди его ранних представителей сапиентные черты встречаются чаще, чем среди поздних, то есть на финальном отрезке каждый из так называемых таксонов Homo морфологически разваливается или обособляется в нечто более «архаичное», чем основатели. Из всех, наверное, только поздний Homo erectus наиболее стабилен, остальные же, начав за здравие, в конце пути идут вразнос.

Так, давно известен «неандертальский парадокс» – ранние неандертальцы были более сапиентны, а поздние менее и морфологически весьма разнообразны (см., напр., Алексеев, 1984)^[9]. При этом любопытно направление мысли классификаторов – поздних неандертальцев принято называть классическими (то есть как бы нормальными), а их ранних предков, более сапиентных, атипичными. Нетипично, мол, когда эволюция идет наоборот, надо быть, товарищи, нормальными неандертальцами.

Аналогичная история и с гейдельбержцами. Если, согласно эволюционной схеме, мы произошли от африканского хомо эргастера, то следующей, более прогрессивной формой принято считать Homo heidelbergensis. Эта классификация применяется к якобы более прогрессивным формам, чем предшествующие, но вся их прогрессивность заключается в несколько большем объеме мозга и, соответственно, более высоком своде черепа, что сами эволюционисты часто признают не «эволюцией» в ее «созидательном» смысле, а связанным результатом увеличившихся размеров тела (Holloway, 1995,1996; Tobias, 1995; Ruff et al., 1997). Все остальные «архаичные» признаки, перечисленные для эргастеров, можно приложить и к гейдельбержцам. У известных экземпляров Homo heidelbergensis точно такой же разброс в форме и деталях черепа, как и у эргастеров. В Африке гейдельбержцы появляются после «плейстоценового разрыва» неизвестно откуда, и с этого периода африканскую картину «антропогенеза» можно также характеризовать как дикую морфологическую неразбериху, не позволяющую выделить хотя бы одного более-менее подходящего кандидата на сапиентную линию. Однако и в Европе наблюдается картина, аналогичная «неандертальскому парадоксу» – некоторые ранние находки гейдельбержцев (выделяемые их открывателями как Homo antecessor, то есть «хомо предшественник») анатомически более современны, чем поздние. Например, если лицевой фрагмент из Испании ATD6–69 (0,93 млн. л.) имеет практически современную морфологию, то более поздние формы весьма грубы, массивны и часто патологичны.

Та же история и с первыми якобы «анатомически современными людьми». Эволюционисты сегодня говорят, что человек современного вида появился порядка 200 тыс. лет назад. Следует ли ожидать, что с тех пор мы увидим хотя бы тонкий ручеек людей современной анатомии от тех дней до наших? Нет. Африканские черепа Оmo-1 (200 тыс. л.) и китайский Людзянь (Liujiang) (80–110 или 153 тыс. л.) очень современны, но при этом единичны, а более поздние представители на тех же территориях почему-то демонстрируют как бы «развал» этой ранней сапиентности, все те же широчайшие вариации и произвольное сочетание так называемых архаичных и прогрессивных признаков. Ко времени постулируемого «великого исхода» Homo sapiens из Африки (а, точнее, ко времени появления по факту сапиенсов современного типа на Ближнем Востоке, в Европе, Азии и Австралии) в самой Африке уже нет ни одной находки, которую можно было бы морфологически отождествить с авторами или непосредственными предшественниками верхнепалеолитической революции. Ничего прогрессивного позже не наблюдается и в Китае. Откуда появилась современная морфология на некоторых ближневосточных черепах (Кафзех и Схул с датировками до 120 тыс. лет назад) столь рано? И она так же «повисает в воздухе», не имея продолжения. А «революционные» Homo sapiens появляются по эво-шкале 45–40 тыс. лет назад по всей тогдашней ойкумене одновременно, внезапно и, подобно в свое время эргастерам, ниоткуда и «неизвестно от кого».

Ситуация, когда многие ранние представители каждого таксона Homo сапиентней поздних, а в течение и к концу существования таксон представляет массу разнообразных «неконтролируемых» вариаций, как-то совсем не вяжется с эволюционной картиной. Это можно сравнить с ситуацией, когда спортивный клуб атлетов районного уровня в процессе своего существования породил два новых клуба еще более совершенных атлетов, уже уровня федерального, а один из последних так вообще породил совсем уже элитный клуб уровня чемпионов мира. Но выясняется, что перед возникновением клубов нового уровня атлеты каждого предыдущего клуба в полном составе теряли спортивную форму – всем клубом заболевали, травмировались, пьянствовали и покидали спорт. При этом команды новообразованных клубов, составленных из непонятно откуда взявшихся людей, начинали свое существование отчего-то именно с рекордов. В точности такую картину преемственности «видов Homo», абсолютно умозрительную, и пытаются нарисовать нам эволюционисты. И весь вопрос – откуда взялось это «новое» с его очередными непонятными ранними вспышками сапиентности и что вообще означает эта столь пестрая картина человеческого «развития»?

Несмотря на то, что в Африке и Китае, как считается, появляются первые анатомически современные сапиенсы (две единичные находки Омо-1 (200 тыс.л.) и Людзянь (80–110 или 153 тыс. л.), в этих же регионах можно найти и рекордсменов поздней архаики. На фото слева – череп Иво Илеру, Нигерия, датируется 13 тыс. лет, но по морфологии наиболее близок к черепу Лаэтоли-18 с датировкой 140 тыс. лет и даже к эректусам Соло (Ява); справа – череп Лишу, найден недалеко от Пекина, при датировке всего 12–20 тыс. лет имеет крайне архаичные черты. Источник: PLoS ONE September 16, 2011 и Jeff Meldrum

Многих вещей мы здесь, вероятно, в окончательном, не оставляющем вопросов варианте никогда не узнаем, хотя приближение к верному ответу всегда может достигаться путем отсечения неверных вариантов. И очень поможет, вероятно, само понимание принципа – что морфология древних людей есть фактор не «определяющий», не буксир, способный вывезти к знанию и расшифровать происхождение людей от обезьян к человеку, а фактор «буксируемый», производный, – понимание того, что вся антропологическая картина древнего человечества сама по себе является следствием, отражением как минимум четырех процессов или явлений.
 

Первое. Действие саморегулирующегося механизма

Выше я говорил, что на примере возникновения так называемых архаичных черт у современного человека проявляется действие некоего саморегулирующегося механизма, существующего в нашем организме в виде защитного резерва – механизма, реагирующего и подстраивающего морфологию человека под изменившуюся среду. Не будем сюда сейчас привлекать даже Разумный дизайн, а примем это как данность, которую признают даже эволюционисты. Конечно, все «архаичные» формы, созданные этим условным механизмом, имеют как сходства в силу общего исходника, так и специфические отличия, сформированные самыми разными факторами – особым региональным климатом, «эффектом основателя», потоком генов, вредными мутациями, то есть комплексом внутренних и внешних процессов. Но в целом суть названного механизма в том, что в «диких» условиях работает общий принцип превращения грацильного и условно сапиентного черепа в массивный «архаичный». Однако адаптация эта обратимая, и при благоприятных условиях неизменно откатывающая «архаичную» морфологию назад в сторону более прогрессивной.

Когда некто изумляется разнице меж формой нашего черепа и эргастерного, необходимо понимать, что в эргастера «превращался», условно говоря, не наш сегодняшний череп. Наш – совсем не является некоей сапиентной нормой, но сам претерпел трансформацию со времен средневековья от более массивного варианта. Мы сегодняшние – это некая «домашняя» форма сапиенса, пребывающая в комфортных условиях, позволяющая себе хорошее питание для тела и мозга, интеллектуальную и физическую деятельность, не ограниченную энергозатратами, и имеющая возможность генетического обмена фактически в масштабах всей планеты. За последние пару сотен лет наш череп стал грацильней, купол «раздулся», стал более высоким и округлым, надбровья почти исчезли, нижняя челюсть обрела изящную форму с остро выступающим подбородком. Форма нашего черепа изменилась и вследствие увеличения объема мозга, и вследствие ослабления жевательных мышц. В целом, еще раз – наш череп не является стандартом для сапиенса, он следствие нашего сегодняшнего пребывания в комфорте. Но подобный процесс трансформации, а точнее, некоей древней акселерации, испытывали и, скажем, эргастерно-эректусные покорители Европы или «дикие» европейские гейдельбержцы, создавшие на своих долговременных стоянках более комфортные условия. Если наш череп грацилизируется, то в случае древних «архаичных» людей пребывание в более комфортных условиях и появившаяся возможность генетического обмена с соседями также запускали процесс «сапиентации».

Общее правило биологии – «форма следует за функцией» – подсказывает нам, что если «дикий» человек обладает некими определенными особенностями строения черепа, например, теми же мощными жевательными мышцами, надбровьями, крупной челюстью и др., то это означает, что они функциональны и имеют именно ту форму, которая соответствует их функции, подстроена под эту функцию. Но с утратой функциональности та или иная «система черепа» возвращается к первоначальному состоянию, то есть система является саморегулируемой и универсальной для Homo, изначально предназначенного для существования в цивилизованной среде. Когда стрессовые ситуации среды для «диких» людей ослабились и оседлая жизнь, обогреваемое жилье, одежда, мягкая вареная пища стали нормой, то с улучшением питания, увеличением размеров мозга и ослаблением жевательных мышц люди становились более «сапиентными», более рослыми, форма черепа стала выглядеть более «прогрессивной», морфологически ближе к нашей, чем, скажем, эргастерная. Эти популяции, хронологически более поздние, создают видимость безусловной прогрессивности в рамках эволюционизма, поскольку якобы даже невооруженным глазом видно, что и «купол выше», и «мозг крупнее». Однако то, что эволюционисты называют прогрессивностью, в наших терминах можно назвать принципом «качелей», то есть возможностью адаптивной трансформации человека, в первую очередь черепа, изменяться, что называется, «туда-сюда», в каком бы таксономическом статусе он ни находился.

Этот принцип морфологических «качелей» можно в самой приблизительной форме проиллюстрировать надуваемой медицинской перчаткой, хотя надо иметь в виду, что такая аналогия будет неполной, поскольку череп и нижняя челюсть человека изменяются «в противофазе». Сильно надутую медицинскую перчатку с практически сглаженными выступами можно уподобить черепу анатомически современного человека. Если воздух из перчатки стравливать (то есть дать наружному давлению возможность уменьшать объем перчатки), то ее рельеф будет проявляться все более отчетливо. Это аналог «архаизации», появления первых эргастеров. Если снова надувать перчатку, она вновь будет увеличиваться в объеме, а ее рельеф снова все более сглаживаться – это аналог вторичной сапиентации, некоей акселерации для «архаичных» людей среднего палеолита, когда в более благоприятных условиях они утрачивали грубые черты, превращаясь в гейдельбержцев и неандертальцев. Но с нижней челюстью другая история. Поскольку она одна из главных виновниц трансформации, ее приводной механизм, то оказывая посредством жевательных мышц наружное давление на череп, уменьшая, огрубляя и сплющивая его, сама челюсть в силу проделываемой работы будет увеличиваться и округляться; при снятии же нагрузки, ослаблении жевательных мышц, облегчении и увеличении, раздувании купола – напротив, уменьшаться и становиться более рельефной, гордо выпячивая вперед свой сапиентный подбородочный выступ. Еще раз – аналогия с перчаткой самая поверхностная; она демонстрирует не механизм, а только внешнюю видимость процесса.

Эти картинки в самой приблизительной форме иллюстрируют принцип морфологических «качелей» и
изменение рельефности черепа в зависимости от адаптивного изменения его размеров у древних людей.

Поэтому, применяя сказанное к нашей модели, ничто не мешает нам утверждать, что «культурные барьеры» древности являются теоретическим измышлением и что в палеолите контакты между представителями древних групп и анатомически современными представителями «популяции А» не только могли иметь место, но и происходили регулярно. Вектор был лишь в том, что посредством таких контактов генетический вклад вносился не в «популяцию А», а в группы «диких» людей, которые в подавляющем своем большинстве оказались тупиковыми. Именно такие контакты лучше всего объясняют неожиданные вспышки сапиентности в древних сообществах. Нас не очень удивляют примеры метисации между кроманьонцами и неандертальцами в верхнем палеолите; это факт тривиальный. Но в палеоантропологической коллекции нижнего и среднего палеолита имеется ряд черепов, более всего напоминающих метисов Homo sapiens и Homo erectus. Я упоминал выше о черепе из Эфиопии UA 31, датируемый 1 млн. лет и представляющий комбинацию эректусных и сапиентных признаков. В последствиях таких же контактов можно подозревать и череп ребенка из Моджокерто (датировка 1,6–1,8 и даже до 2,3 млн. лет согласно Culottа, 1995), кенийский ER 42700 (1,55 млн. л.) и китайский Дали (Dali) (180–230 тыс. лет). Но наиболее впечатляет, если не сказать вызывает оторопь, китайский Цзиньнюшань (Jinniushan), датируемый 250–280 тыс. лет. Этот череп молодого человека 18–20 лет не просто «то ли архаичный сапиенс, то ли прогрессивный эректус», не просто «имеет некие признаки одного таксона, относясь к другому» и не просто комбинация типа «лицо сапиентное, а коробка эректусная», а представляет собой некое идеальное слияние черепной морфологии Homo erectus и Homo sapiens в одном портрете, на примере которого можно наглядно демонстрировать студентам-антропологам, как может выглядеть метис этих двух человеческих рас.
 

2.

Все эти явления или процессы в древних популяциях, действовавшие на протяжении их истории в случайном и непредсказуемом сочетании – эффект морфологических «качелей», остаточная прогрессивная морфология, «генетические воспоминания» и контакты с представителями условно сапиентной морфологии – делают бесполезными попытки выстроить картину гипотетической человеческой эволюции в ее декларируемом последовательном виде; эта глобальная запутанность начал и концов не может быть объяснена эволюционистами адекватно без их традиционных манипуляций и избирательного отношения к фактам. Сочетание перечисленных факторов должно давать синергетический эффект, если не сказать кумулятивный. Вот уж, действительно, какая наука восстановит, скажем, рассказ писателя XIX века, если рукопись сожжена, а у нас есть лишь рассыпанный типографский набор, при этом на девять десятых утраченный? Какой сверхскоростной компьютер восстановит текст? Да еще если реконструкторы ищут с твердой уверенностью, что истоки этого текста лежат не в традиции искусства, а, скажем, в баскетболе?

И эволюционизм никогда не решит проблему тотального морфологического разнообразия черепов древних «таксонов» и их постоянного несоответствия требуемой последовательной картине эволюции человека. В силу разной степени «возврата» морфологии древних людей к условной сапиентности и грацильности, или, напротив, в силу того, что у каких-то групп шел процесс архаизации грацильных черепов (не говоря уже о других перечисленных факторах), мы и наблюдаем весь этот ярмарочный разнобой квазисапиентных поздних форм – гейдельбержцев, неандертальцев и прочих хельмеев. Но поскольку в целом постепенное улучшение условий их существования, становление и обустройство этих групп и общин после катастрофы прямо связано с их «акселерацией», сапиентацией, мы обмануты видимостью как бы происходящего во времени прогрессивного развития древнего «человечества».

Кто-то из наших настоящих предков (в этой главе пока остающихся для нас в тени) видел истинную картину своими глазами; видел ее, как цельное панно из мозаики. Но панно рассыпалось, и теперь все разговоры антропологов типа «этот признак ближе к такому-то комплексу» и «позвольте, еще сам Костин-Зубов указывал на неправомерность этого сравнения»; так вот, всё это отныне – переливание из пустого в порожнее. Разумеется, это не призыв к отказу от исследований, но это констатация того, что исследователи изучают рассыпанную мозаику, не имея ни малейшего представления о том, что изображало панно. Даже если будущие методы позволят получать результаты, немыслимые ныне, и с точностью до буквы, запятой и сантиметра выяснить, «откуда есть пошла» та или иная кость и где территориально и от какого конкретно отца родился ее обладатель, – все равно без понимания концов и начал истории эти знания будут лишь увеличивать эволюционистский традиционный «хаос знания».

Черепа 3, 4 и 15 верхнего ряда морфологически напоминают эректусные, черепа 5, 9 и 10 среднего ряда имеют более выраженные черты гейдельбержцев и отчасти неандертальцев, а черепа 6, 16 и 17 нижнего ряда можно отнести к Homo sapiens с рядом архаичных признаков. Атапуэрка, Сима де лос Уэсос, Испания, 600–430 тыс. лет по стандартной шкале.

Замечательным примером системного сочетания приведенных выше антропологических явлений может служить ряд черепов из испанской Атапуэрка, Сима де лос Уэсос, где в одной группе, обитавшей в одно время (датируется 600–430 тыс. лет назад) и в определенном локальном месте, встречается черепная морфология в диапазоне от фактически эректусной до фактически сапиентной. Не будь эти черепа синхронны и не будь найдены в одном месте, из них можно было составить эволюционный ряд, который так любят эволюционисты, с якобы прогрессивным развитием черепа от эректусных форм к сапиентным. В данном случае исследователям повезло в том, что найдены не фрагменты и даже не отдельные индивиды, а сразу целый срез древнего сообщества. И вот такой, что называется, нонсенс. Еще раз – все эти люди жили одновременно, в одном местообитании и с большой долей вероятности были даже родственниками! Один этот пример разрушает всю эволюционную схему и рассказы о постепенной эволюции и столь же постепенной сапиентации.

Можно ли разгадать этот ребус, распутать этот клубок до последней нити? Какие факторы повлияли на то, что один родственник так непохож на другого? Почему один родственник выглядит на свои полмиллиона лет, а другой вызывающе современен? Подобный морфологический разнобой характерен для многих стоянок, где найдено более-менее подходящее количество «материала». В том же африканском Омо (датируется 200 тыс. л.) «прогрессивный» череп Омо-1 соседствует с архаичным Омо-2. Изменчивость внутри одной группы из Дманиси, запредельна и даже без пресловутого «пятого черепа», по словам авторов находок (не понимающих, какую дичь они изрекают) превышает видовую. Ближневосточные стоянки Схул и Кафзех демонстрируют не менее впечатляющий морфологический карнавал внутри каждой из групп, но обращает на себя их «вопиющая» сапиентность, при этом своеобразная сапиентность вразнобой, неизвестно откуда выпрыгнувшая официальные 120 тыс. лет назад, однако понятная в свете нашей модели.

Упоминавшийся выше челюстно-лицевой фрагмент ATD6–69 с датировкой 0,93 млн. лет из испанской Гран Долина своей современностью просто перечеркивает все африканские находки, которых эволюционисты сватают нам в предки. Также в упомянутой выше испанской Сима де лос Уэсос полмиллиона лет назад некоторые экземпляры гораздо более современны, чем африканские «прародители». При этом в Африке находки наших «предков» гораздо более молоды и выглядят гораздо более «дикими», а в Европе некоторые гораздо более древние выглядят, как мы сказали, гораздо современней африканских. Европейские находки бьют Африку по всем фронтам, но «предки» – все равно якобы африканцы. Все образцы находятся в научном обороте, вся информация по ним доступна, но научное сообщество как будто не замечает этого парадокса. Я не разделяю ни одну из африканских концепций происхождения человека, но если вы, господа африканоцентристы, отрицаете полицентризм, то как получилось, что эволюция человека, то есть превращение его в Homo sapiens, не просто происходило независимо в Европе, а еще и обгоняло ваших фаворитов?

Впрочем, сейчас речь не об этом. Я о том, что панно рассыпалось, но мы, зная, что «дело не в баскетболе», все же имеем возможность складывать отдельные его фрагменты и догадываться, что некоторые миграционные ручейки из «популяции А», уже время спустя, после всех историй с первыми эмигрантами, в условном позднем плейстоцене, отправившись на юг в сторону Африки и пробираясь берегом Эгейского моря, не могли миновать стоянки в районе горы Кармел в нынешнем Израиле, тогда уже обитаемой. Отбился ли кто-то от своих сапиентных спутников или сознательно остался на гостеприимном морском берегу?

Благодаря своему взгляду на предмет, мы можем реконструировать многие эпизоды – например, что ранее, на уровне условного среднего плейстоцена, еще кто-то из «популяции А», пробираясь уже на запад и в итоге попав в тот же испанский «рукав», что и первые покорители Европы (рукав, в своей самой южной оконечности упирающийся в Гибралтар, отрезающий дальнейший путь в Африку), – что именно этот кто-то оставил свой след в виде испанских сапиентных находок среди своих новых «диких» сородичей. Эволюционизму нужно расслабиться, «отпустить эту боль» происхождения от обезьяны и понять – что на протяжении всего каменного века, открытого нашему взору, действовал один и тот же «биологический вид» – человек. Все эти Homo ergaster/erectus, Homo heidelbergensis, Homo neanderthalensis, Homo floresiensis, Homo naledi, равно как и мы, Homo sapiens – все это один, жутко полиморфный, но единый и неделимый кластер, одна форма, или, если угодно, таксон, включающий массу подвидов, или рас, как живущих, так и вымерших. Есть сведения, что те же Homo floresiensis были живы еще во времена первых прибывших на остров испанцев-колонизаторов. Дикие племена, никогда не выходившие на контакт с цивилизацией, до сих пор регулярно обнаруживаются не в затерянных мирах, а на территориях, казалось бы, вдоль и поперек обследованных континентов. Интересно – если сейчас где-нибудь в джунглях Бразилии или Африки отыщутся живые Homo erectus, а их дети вырастут в нашем обществе, пойдут в школу и пр. – признают ли их эволюционисты сапиенсами, или будут по-прежнему считать отдельным биологическим видом?
 

3.

Оппоненты могут возразить, что предлагаемая нами модель не просто противоречит модели, принятой в антропологии, но сама по себе сугубо умозрительна, не подтверждается никакими находками. Действительно, есть вещи абсолютные и принципиальные – например, полное отсутствие останков анатомически современных людей в древних, доэректусовых отложениях дало бы оппонентам полное право сказать – нет ни одного такого факта, посему ваша версия абсолютно спекулятивна. Между тем даже одна находка некоего предмета «не на своем месте», например, находка одной-единственной нити с одежды предполагаемого преступника в отдаленном лесу на месте преступления, ломает всю схему «невиновности преступника» (разумеется, речь идет о добросовестном расследовании преступления). Точно так же и нахождение человеческих останков современной анатомии в достоверно древних отложениях разрушает всю благостную схему постепенной и последовательной эволюции человека.

Как бы нервно оппоненты ни относились к сказанному ниже, но у нас есть множество свидетельств такого рода. Множество подобных находок описано у разных авторов, но наиболее полно они представлены в известной книге М. Кремо и Р. Томпсона «Forbidden Archeology…» (в русском сокращенном издании «Неизвестная история человечества», 1-е изд. 1999). В нашем славном отечестве, как водится, при возникновении серьезной проблемы принято решать ее самым эффективным способом – нападать на того, кто об этой проблеме прилюдно сообщил. Если читатель хоть минимально соприкасался с этой темой, то знает, каким бельмом на глазу является Кремо у адептов эволюционизма, сколько обвинений и агрессии последовало в его адрес. По сути, за него вступились только двое наших ученых – Ю. Чайковский и Н. Каландадзе, независимо отметившие серьезность подхода Кремо к ископаемым материалам (Н. Каландадзе, «Все хотят стать Людьми…») и то, что «многие из собранных ими данных вполне научны в западном смысле» (Чайковский, 2003). Также противник Кремо Е. Белоусов, пытавшийся найти «нормальное» объяснение отдельным аномальным находкам, считает недопустимым аргумент о некомпетентности авторов «Неизвестной истории человечества», называя такой аргумент «бессильным» (Белоусов, «Так сколько же лет от роду…»).

Поэтому без долгих рассуждений хочу высказать свое отношение к ситуации, указав на общую, тотальную ошибку всех критиков, а именно – никакого значения в этой критике и нападках на Кремо не имеет его личность, религиозность или отсутствие серьезных научных степеней, если речь идет о так называемых аномальных находках. Если бы Кремо имел к их существованию какое-либо отношение – мог их подделать, исказить информацию, раздуть обычные факты до размеров сенсации и пр. – не о чем было бы и говорить, но он не просто добросовестно, а порой даже с занудной въедливостью собрал и представил все какие только возможно сведения об аномальных находках от конца позапрошлого века до наших дней. Поэтому его личность собирателя и систематизатора никаким образом на сам факт существования этих аномалий не влияет. Раздающиеся из лагеря оппонентов постоянные призывы к «опровержению домыслов Кремо» и окончательному решению «аномального вопроса» в этом смысле нелепы, так как аномальные находки – это в современной парадигме именно «зависшие» находки. Для многих из них (я подчеркиваю, что для многих, но не для всех) исключены все традиционные эволюционистские «объяснения» – интрузия (проникновение из верхних слоев), неверное датирование, шутка археологов, подделка и пр.; они присутствуют в достоверно древнем геологическом контексте, но при этом анатомически современны. Их исследования до наступления господствующей парадигмы проводились учеными, имеющими высокую научную репутацию, по принятым в науке стандартам, а результаты в свое время обсуждались на ученых собраниях и были опубликованы в научных журналах (Ragazzoni, 1880; Sergi, 1884; Issel, 1868; Moir, 1927, 1929, 1935; Osborn, 1921; Ameghino, 1909; и др., в: Cremo & Thompson, 1994). Лучшее свидетельство в пользу аутентичности «аномальных» находок – это та атмосфера нервозности и нетерпимости, то постоянное жульничество, что совершается в их отношении представителями научного сообщества со дня обнаружения и фактически до наших дней, при этом с каждой находкой, и без исключения, где любые суждения и «исследования» их – это лишь плохо прикрытая их дискредитация, вплоть до намеренного внесения искажений в результаты исследований и даже откровенных подделок этих результатов, а также ставшие обычной практикой исчезновения образцов из хранилищ. Такой «интерес» к находкам и такие манеры говорят о многом и подсказывают добросовестному исследователю, на чьей стороне, так сказать, правда и справедливость^[10].

Поэтому можно сколь угодно отрицать эти феномены, но факт остается фактом – у нас есть свидетельства, подтверждающие принципиальную возможность существования нашего сценария. Большинство наиболее достоверных останков людей современной морфологии относится к периоду 4–3 млн. лет назад по принятой шкале. При этом любопытно, что, начиная с 2 млн. лет назад черепа современной анатомии уже не встречаются фактически до «разрешенного» предела 300–200 тыс. лет, но с этого же периода 2 млн. лет назад присутствуют анатомически современные посткраниальные останки, не признаваемые прежде эволюционистами за современные, но ныне «реабилитированные» и в принятой наукой схеме относимые к Homo ergaster. Хотя, разумеется, часть их также может относиться к анатомически современным или «находящимся в стадии архаизации» людям названного периода. Все эти находки могут свидетельствовать о правоте нашей модели в целом, а статистическая раскладка подтверждать его последовательность: по принятой шкале 3,5–2 млн. лет назад – существование людей анатомически современного типа (находки из Кастенедоло, Савоны, Красной Скалы, Фоксхолла, Буйнос-Айреса и др.); 2,0 – 0,3–0,2 млн. л.н. – время Homo ergaster и последующих «архаичных» людей (в это время «популяция А» находится в скрытом центре и себя в палеонаходках не проявляет); 0,3–0,2 млн. л.н. или несколько ранее – период позднеплейстоценовой активизации людей из «популяции А» и первые проявления в палеослоях анатомически современных людей, – это не только признанные Оmo-1 (200 тыс. л.), Людзянь (80–110 или 153 тыс. л.) и метисы стоянок Схул и Кафзех (80–120 тыс. л.), но и «полупризнанные» в силу некоторого выхода из временных границ схемы – Ереванский череп (более 0,5 млн. лет), находки из Гелли-Хилл, Ипсвича, Мулен-Киньон (все – более 300 тыс. л.) и др. При этом нас не должно смущать относительно небольшое количество подобных находок – «популяция А» не была цивилизацией, распространенной по всей земле, как наша сегодняшняя, а компактно проживала на определенной территории.
 

4.

Казалось бы, вся эта история с древними анатомически современными людьми тонет во мраке раннего палеолита. Что мы можем знать о них, если они длительный период истории оставались за кадром, вне нашего поля зрения? Так называемые аномальные черепные находки фрагментарны – черепные крышки, челюсти – и дают лишь общие представления об их современной морфологии. Можем ли мы сегодня восстановить облик этих древних жителей «местонахождения А», узнать, как они выглядели?

Для этого будем отталкиваться от простого рассуждения – допустим, ни мы, ни эволюционные антропологи не знаем, что такое сапиентность в норме, но знаем, что на протяжении истории так называемыми «прогрессивными», сапиентными признаками в той или иной мере в разных регионах обладают местные, автохтонные представители разных человеческих «таксонов». Читатель сразу поймет, куда я клоню, когда скажу, что относительно недавний синтез искусства фотографии и компьютерных программ дал нам возможность поразмышлять над так называемым эффектом обобщенного портрета.

Возьмем, к примеру, изображения женских лиц. Парадокс в том, что даже составленный из множества так называемых «некрасивых» лиц, обобщенный портрет всегда привлекателен и мало отличается от обобщенного портрета, составленного из такого же количества лиц красивых. Что за явление мы наблюдаем? Чаще всего приводимое объяснение, что нашему глазу благоприятствует и облегчает работу симметрия портрета, не годится, поскольку при намеренном последующем внесении в них асимметрии обобщенные изображения не становятся менее привлекательными.

Антропологи уже некоторое время используют метод обобщенного портрета (автор Р. Гальтон) для составления портретов отдельных антропологических групп, народностей и даже целых народов. Если мы возьмем выборку, скажем, по коренным жителям Калужской области России, то получим усредненный портрет жителя этой области, по коренным жителям России – обобщенный портрет русского, и пр. При экспонировании, совмещении множества лиц все детали, присущие отдельному индивиду и отличные от других, например, длинный нос или чересчур широкие скулы, растворятся среди множества остальных, но обобщаться, то есть прорисовываться в итоговом портрете будут только самые характерные черты, скажем, для жителя региона или в целом для нации. Полученный портрет антропологи считают своеобразным «средним», типичным лицом выборки на фоне внутригрупповой изменчивости, однако это не значит, что такое лицо присуще большинству жителей этого региона и вы его с большей долей вероятности, чем другие, встретите на улице. Обобщенное лицо – это совсем не «типичное» и не «среднее». По сути, сам метод – это аналог многомерного анализа, но создатель метода Гальтон считал, что портрет отображает не статистические параметры, рассчитанные по индивидуальным данным, а, скорее, исходные индивидуальные данные. То есть в основе обобщенного портрета лежит не среднее арифметическое множества лиц, а некий исходник всего этого индивидуального разнообразия. С портрета исчезает все, что не характерно для определенной группы или нации, а остается лишь некая их сущность. Я считаю, что составленный из множества «некрасивых» лиц обобщенный женский портрет именно поэтому и красив, что, лишенное всех «отклонений», «уклонений» от условного эталона, он представляет некую базовую сущность женского образа, женское лицо в своей первооснове. Все прочие являются вариациями на его тему. (А почему сам эталон так красив и гармоничен, и кто его Автор – вопрос отдельный). Специалисты говорят, что обобщенные портреты, скажем, русских, должны быть теоретически похожи на предков, стоявших у истоков нашего народа. Иконописцы также работали по принципу воплощения не физического образа персонажа, а сущностного.

Слева - обобщенный женский портрет из 15-ти т.н. непривлекательных лиц. В центре – даже значительная ассиметрия (искусственно внесенная в тот же портрет) не разрушает привлекательности, предполагаемой из-за наличия симметрии. Справа – обобщенный женский портрет из 15-ти т.н. красивых лиц. Коллаж GT и faceresearch.org

Можно было бы сказать, что здесь мы ступаем на тонкий лед философии и прочей метафизики, но к подобному «сущностному» выводу приходят сами ученые, признанные авторитеты в области антропологии. Так, Маурер и Перевозчиков пишут о методе обобщенного портрета:

«Чем больше у нас выборка, тем больше индивидуальных особенностей может полностью исчезнуть из суммарного результата, происходит своеобразный «отрыв» суммарного образа от индивидуальных признаков. С общетеоретической точки зрения это осуществление типологической методологии в ее классическом варианте понимания сущности (эссенциализм) [Шаталкин, 1988]. А так как сущности не могут быть предметом анализа, то на этой стадии и следовало бы остановиться, если бы… мы эту сущность не получили вполне механистическим путем (возможно, обобщенный фотопортрет первый пример получения сущности индуктивным методом, а не дедукцией). Круг замкнулся – крайний популяционистский подход привел к чисто типологическому результату. Но, подойдя к сущности как бы изнутри, мы можем позволить задать себе вопрос если не о всей полноте сущности, то, по крайней мере, о ее антропологической составляющей» (Маурер и Перевозчиков, 2002).

Любопытно, что хлеб и песня эволюционной палеоантропологии – это именно анализ множества рассыпанных по всей антропо-коллекции признаков человеческих черепов – от современных рас до разных «архаичных таксонов». Это многотрудные и бесчисленные описания и сравнения друг с другом всевозможных костных элементов, их размеров и степеней выступания или впадин. Еще понятны числовые замеры признаков, их ранжирование и раскладывание образцов по соответствующим этим цифрам нишам. Менее понятны каталожные описания «вообще» (вроде того, что «надбровные валики утолщены в средней части, почти горизонтальны при взгляде спереди или сверху, глабелла не понижена и даже немного выступает вперед…» и пр., и пр.). Полицейский протокол описания места происшествия еще может пригодиться, поскольку завтра исходная картина следов будет нарушена, но многочисленные словесные описания, все эти «протоколы осмотра черепов» с их «почти» и «немного» – как ни печально, но завтра утратят всякий смысл, ибо все известные образцы оцифровываются, часть доступна уже сейчас, но скоро абсолютно все будут доступны любому человеку для любых собственных осмотров и измерений. Словесное их описание сегодня – это уже такая же пустая трата времени, как, скажем, искусствоведческое описание «Моны Лизы» в каталоге словами – «левый угол губ приподнят чуть выше правого, глаза прищурены, одна рука лежит на другой, горизонт чуть завален вправо...» и проч.

Видимо, в этом есть какое-то особое удовольствие – каталогизировать многочисленные отличия образцов, сравнивать и скрупулезно описывать то, что их разъединяет. Эволюционному палеоантропологу в голову не придет визуально обобщить данные или докапываться до сути того, что есть сапиентность, не говоря уже о человеческой сущности как таковой, ибо зачем обобщения и, так сказать, проникновение в суть предмета, если интерес состоит именно в отличиях и индивидуальных особенностях образцов? Наша же модель, декларирующая происхождение всех «архаичных» людей от общего исходника, предполагает прямо противоположный подход.

Какую же сущность с помощью этого метода можем получить мы? Конечно. Разумеется. Ничто не мешает нам получить эту «сущность». Если мы обобщим изображения черепов современного Homo sapiens sapiens, то получим нечто близкое к тому, что палеоантрополог Зубов называл недифференцированным сапиенсом – череп, на котором будут сглажены все расовые различия. То есть портрет эталонного современного сапиентного черепа. Мы знаем, кстати, что многие представители первой сапиентной экспансии по миру 40–45 тыс. л.н. в принятых датировках были именно такими недифференцированными на расы, «обобщенными» сапиенсами.

Обобщенный череп Homo ergaster даст нам картину «эталонного» эргастера, наиболее похожий на череп старика из Дманиси D3444, однако очевидно, что выборка катастрофически мала. Черепная коробка вырисовывается отчетливо, но вот из-за недостатка лицевой части в эргастерной коллекции ее обобщенная форма «плавает»^[11]

В литературе встречаются упоминания о том, что антропологи обобщали не только портреты определенных этнических групп людей, но и, скажем, краниологические серии этих групп. Действительно, нет особой новизны в том, что если взять исходником краниологическую серию, скажем, армян (Перевозчиков и Маурер, 2009), то мы получим обобщенный армянский череп. Однако если мы хотя бы допускаем мысль о том, что все древние «архаичные» люди являются частью единого кластера Homo, то удивительно, почему никому не приходила в голову идея попробовать получить обобщенный краниологический портрет из набора черепов этих разных «архаичных» Homo, причем принципиально без единого сапиентного черепа в выборке? Как будет выглядеть обобщенный, эталонный «архаичный» человек, этот эргастеро-неандертало-гейдельбержец? В чем будет заключаться его искомая базовая сущность?

Делаем выборку из 12 черепов, почти половина из которых – представители самых ранних известных нам людей и, в соответствии с эволюционным представлениям, самых архаичных, хомо эргастер, а также черепа гейдельбержцев и неандертальцев. Сапиенсов игнорируем полностью. Только архаика, только hardcore.

Сводим все вместе – и о, чудо – перед нами… Homo sapiens!

Слева - образцы, используемые для обобщенного изображения (уменьшены), ни один из которых не классифицируется как сапиентный sensu stricto. Homo ergaster/erectus: ER 3733, WT 15000, ER 3883, D3444, Сангиран-17; Homo heidelbergensis Бодо-1, Джебель Ирхуд, Брокен Хилл-1, Чинньюшан; Homo neanderthalensis Табун-1, Шанидар-1, Амуд-1. Справа – обобщенный череп из 12 «архаичных» черепов. Выравнивание было сделано мною по нижнему краю орбит и общим контурам при приведении к одинаковому масштабу, плотность каждого слоя 8%, итоговое изображение presented as is, без ретуши и трансформации. © Golden Time.

Первая мысль, которая приходит в голову при взгляде на обобщенный портрет – что главная проблема всех эво-антропологов, состоящая в необходимости систематизации бесчисленного количества несхожих признаков, решается тем, что сапиентные признаки разбросаны по множеству палеолитических черепов, но только Homo sapiens их все объединяет.

Однако позвольте. Какие сапиентные признаки? Каждый из представленных образцов в терминах оппонентов крайне архаичен, ни у одного не наблюдается сапиентная форма черепа, сапиентное лицо, надбровья и пр. Будь в эту серию включены сапиентные черепа, мы еще могли бы говорить о каком-нибудь морфологическом доминировании или «выправлении» архаичных черт. Но у нас ситуация иная – при отсутствии сапиентных признаков множество архаичных черт слились в единую сапиентную форму. Почему сапиентный образ, «сущность» уже содержится в россыпи, в сумме этой архаики?

С точки зрения эволюционизма невозможно представить, что Homo sapiens как эталон, как общая «сущность» человека уже изначально содержался во всем многообразии «архаичных» таксонов, а вся эволюция, вариации, модификации – всё это было всеобщим и запрограммированным вектором движения в сторону сапиенса. Каким образом все «архаичные» сообщества на земле, даже боковые линии, имели общий сапиентный вектор эволюции, при том, что различные условия планеты, различные среды, климат, изоляция, образ жизни, стрессы и пр., неизбежно создающие биологическое разнообразие, не разводили все эти таксоны по разные стороны, а, напротив, стремились к заданному образу и работали на то, чтобы сгладить весь этот (уже имеющийся!) разнобой, стирали всё лишнее, «всё, что не сапиентное», и в итоге, вуаля, в одной из африканских популяций свели всё к единому заранее заданному облику? Но если кто-то из архаичных африканцев породил популяцию сапиенсов, почему сапиентный облик в качестве эталона изначально содержался уже во всех линиях по всему миру, начиная с эргастеров?

Нет, гораздо более вероятно, что не морфологическое множество слилось в одно целое, а исходная форма рассыпалась на множество разнообразных форм, которые были уже вариациями на ее тему. Как в ситуации с «красивым», то есть привлекательным, портретом, все эти особые признаки у «архаичных» таксонов были не следствием развития, а отклонениями от общего изначального сапиентного стандарта, то есть они были чем-то вроде слишком длинного носа или слишком широких скул на портрете; индивидуальными, случайными деталями, не имевшими к эталонному образу отношения и растворенные в общем портрете как нетипичные.

Таким образом, можно заключить, что исходной формой для всех «архаичных» таксонов был анатомически современный человек. Мы его сегодняшние сапиентные потомки, а все архаичные таксоны – его архаичные потомки времен палеолита. При этом еще раз хочу подчеркнуть, что тех анатомически современных людей древности, от которых произошли все более поздние «архаичные» сообщества, нельзя рассматривать в сравнении с нами, поскольку мы тоже не являемся сапиентной нормой. У нас с эргастерами разница бóльшая, чем у них. Мы – это некая специализированная «тепличная» форма, с рекордно тонкостенным черепом и округлым «раздутым» куполом, но полученный нами на обобщенном изображении сапиенс наиболее близок к верхнепалеолитическому типу. Если обобщенные портреты народа или расы похожи на предков, стоявших у их истоков, то примерно так и выглядели люди из «популяции А».
 

5.

Итак, из всех представленных выше соображений можно сделать как минимум два связанных меж собой вывода. Первый состоит в том, что в основе морфологических изменений, происходивших с человеком от самых ранних известных форм Homo ergaster до современных людей – лежат механизмы не эволюционные, а адаптивные, проявлявшие себя в диапазоне от воздействия на организм внешних условий среды и образа жизни до внутренней генетической способности к таким трансформациям. Стоит подчеркнуть, что я, безусловно, могу в чем-то ошибаться с предлагаемыми мною биологическими механизмами трансформации – мышечным, сфеноидным, синтетическим МСТЧ и пр. Но происхождение «архаичных» сообществ неэволюционным путем является в предложенной модели ключевым и не отменяемым возможными недостатками того или иного описывающего его механизма «архаизации».

И второй вывод – что самые ранние известные нам архаичные формы древнего человека могли произойти от людей анатомически более «прогрессивных». Если, как мы убедились, анатомически современный человек принципиально способен к значительной «архаизации», а весь таксон Homo в историческом обозрении и антропологическом плане является единым, то нет никакого противоречия в том, что эргастер мог как произойти в древности от более «прогрессивной» формы Homo, так и позже изменяться в сторону сапиентации в форме неандертальца и гейдельбержца. Таким образом, ответ на вопрос о многообразии палеолитических сообществ, их происхождении, связях и ролью в нашем происхождении состоит в том, что все они – побочное следствие, а не причина тех событий и процессов, которые принято называть антропогенезом.

Говорится, что экстраординарные утверждения требуют экстраординарных доказательств. Я считаю, что экстраординарным является как раз утверждение о происхождении человека от обезьяноподобного предка, тем более что таковому утверждению до сих пор не представлено доказательств не только экстраординарных, но и «нормальных», обычно принятых в научных дисциплинах. Онтологическое и историческое обоснование представленной модели будет дано далее.

В заключение этой главы хочу подчеркнуть, что я не выстраиваю никаких экзотических теорий, а пытаюсь показать модель, которая объяснит и опишет события ранней истории человека более убедительно, чем эволюционный антропогенез и ответит на те вопросы, где эволюционизм не просто буксует, а не знает, с какой стороны к этим вопросам подойти. В свете предложенной модели эволюционистская картина может быть радикально пересмотрена. В заключительной, 7-й главе нам остается ответить еще на некоторые из оставшихся вопросов и, в частности, прояснить историю «популяции А», в этой главе столь тщательно скрывавшейся от наших глаз.
 

Конец 6-й главы.

Читайте продолжение: Глава 7. Вычерпать море.

Перейти к списку используемой литературы

Примечания:

²«Правильнее называть их специализированными, а не примитивными». – Здесь Дробышевский отдает дань эволюционному политесу; вроде того, что можно согласиться с возвратом прогрессивной морфологии к архаичной, но нельзя называть этот возвратом к примитивной морфологии, ибо в терминах эволюции «примитивное» – это только то, что эволюционно предшествовало «прогрессивному», поэтому назовем это любым другим термином. [Вернуться к тексту]

³«...То в сравнении с ними современные женщины окажутся «более сапиентны...» – Цитата:

«Половые различия черепа выражаются в больших средних размерах мужских черепов по сравнению с женскими. Рельеф на мужских черепах выражен значительно сильнее. На черепах женщин менее шероховаты места прикрепления мышц, особенно на затылочной кости и нижней челюсти, слабее развиты сосцевидные отростки и надбровные дуги, тоньше скуловые дуги. С другой стороны, на женских черепах обычно больше выступают лобные и теменные бугры. На черепах мужчин чаще наблюдается покатый лоб, гораздо отчетливее выражен лобно-носовой угол, тогда как черепа женщин обладают более плавным переходом от лобной к носовым костям. Глазницы у женских черепов более высокие, вход в них округлый, верхнеглазничные края тонкие и острые. Нижняя челюсть у мужских черепов больше и массивнее, ветви ее поставлены более вертикально, зубы в общем крупнее, чем у женщин». Источник: https://studopedia.su/10_98895_izmenchivost-cherepa.html [Вернуться к тексту]

⁴«...Обнаружилось 8 из 17 анатомических черт, полностью совпадающих с эректусными». – Коренные жители Новой Гвинеи также известны своей «архаичной» морфологией, занимая по этому показателю, по-видимому, второе место после коренных австралийцев. Тот факт, что в выборке жителей Новой Гвинеи (95 человек) обнаружилось 8 из 17 анатомических признаков, говорит о подобных же процессах «архаизации», протекавших у первых обитателей острова, прибывших сюда на волне той же мировой сапиентной экспансии, но, в отличие от австралийцев, не находившихся столь же продолжительное время в абсолютной изоляции. [Вернуться к тексту]

⁵«Есть серьезные основания считать, что первые следы человека в Западной Сибири (стоянка Диринг-Юрях, каменные орудия) датируются 1,8 или более млн. лет». – Полемика по поводу датировки Диринга стала отражением научных войн, которые ведут между собой представители разных концепций – академик А. Деревянко и сторонник т.н. внетропической прародины человечества Ю. Мочанов. Поскольку таковая концепция противостоит принятым в науке взглядам, то, признавая профессионализм Мочанова, в научных кругах принято критиковать датировки Диринг-Юряха. «Диринг существует сейчас в нескольких возрастах» (В. Таюрский), но по умолчанию в целом признается т.н. датировка М. Уотерса 270–370 тыс. л. (M. R. Waters et al. Diring Yuriakh: a Lower Paleolithic site in central Siberia // Science 275 (1997)). Однако, как пишет Мочанов,

«...Даты и методика их получения... были подвергнуты критическому разбору в статье канадского и английского физиков (Huntley D. J., Richards M. P. The age of the Diring Yariakh archaeological site // Ancient TL. 1997. V. 15. № 2—3. P. 48—49). Они пришли к выводу, что методика получения исследователями США термолюминесцентных дат для Диринга страдает многими погрешностями. По их мнению, возраст культуросодержащих отложений Диринга должен быть более древним».

Кроме того –

«В 1990 г. по отобранным авторами образцам в лаборатории радиотермолюминесцентного (РТЛ) датирования кафедр радиохимии и геоморфологии МГУ В.К. Власовым и О.А. Куликовым были получены первые РТЛ даты для Диринга: слой 6 – 2,9±0,9 млн. лет (РТЛ-424) и больше 1,1 млн. лет (РТЛ-453); слой 4 – больше 1,8 млн. лет (РТЛ-454). Эти даты довольно хорошо согласовывались с возрастом культуросодержащего слоя Диринга, предполагаемого по археологическим, геологическим и палеомагнитным данным. <...>

Для того, чтобы отстаивать надежность возраста Диринга, предложенного М. Уотерсом с соавторами (Waters, Forman, Pierson, 1997; 1999), надо полностью игнорировать все радиотермолюминесцентные даты, полученные в МГУ, а также все выводы о возрасте Диринга палеомагнитчика А.В. Пенькова («...определенно можно исключить оценки возраста менее 1 млн. лет... Наименее противоречащим всему комплексу имеющейся в настоящее время палеомагнитной информации представляется вариант верхнего предела возраста культуросодержащего слоя около 3,2 млн. лет», – примеч. А.М.), геологов-литологов А.В. Коробицына и Т.И. Комзиной («...не противоречит датировке археологических материалов в диапазоне 3,2–1,8 млн. лет», – примеч. А.М.), геолога-мерзлотоведа Н.Н. Романовского («Мы склонны присоединиться к позиции Ю.А. Мочанова и А.В. Пенькова о возрасте, условиях залегания и генезисе отложений разреза Диринга», – примеч. А.М.). Кроме этого, надо совершенно не принимать во внимание, что М. Уотерс с соавторами для увязки полученных ими дат с геологическим возрастом отложений табагинской террасы вынуждены относить датированные ими отложения к эоловым, что полностью противоречит выводам всех геологов, многие годы детально занимавшихся фациальным анализом отложений Диринг-Юряха. По их мнению, эти отложения являются, бесспорно, аллювиальными» (Мочанов Ю.А., Федосеева С.А. «Стоянка древнейшего палеолита Диринг-Юрях в Якутии и проблема внетропической прародины человечества»). [Вернуться к тексту]

⁶«Но и ранние, и поздние люди, скорее всего, так и оставались по разным берегам континентов, не имея возможности преодолеть пролив». – Надежда Алексеева пишет:

«Сторонники гипотезы миграции через Гибралтарский пролив выдвигают такие аргументы:

– велика вероятность того, что существовала сухопутная перемычка, которая соединяла Европу и Африку в районе Гибралтарского пролива (или, по меньшей мере, расстояние между ними было намного меньше);

– мог существовать некий „перевалочный пункт“ – остров в середине пролива, через который происходила миграция;

<…>Формирование ледников способствовало аккумуляции огромных масс воды – сокращались акватории океанов, но после таяния льдов вода вновь в них возвращалась. Это вызывало общие, так называемые эвстатические, колебания уровня моря. Во время ледниковий он понижался – по разным подсчетам, на 85–120 метров по отношению к современному, обнажая сухопутные перемычки, по которым люди смогли, например, проникнуть на острова Юго-Восточной Азии. Вот, казалось, и объяснение того, как могла сформироваться перемычка на месте Гибралтарского пролива. Но, к сожалению, приходится отметить, что наибольшие по своим объемам ледники формировались не 1–1,5 миллиона лет назад, а гораздо позднее – около 300 тысяч лет назад, в среднем плейстоцене. Во время максимального оледенения языки ледниковых покровов доползли на Восточно-Европейской равнине до 48° с.ш., а в Северной Америке – аж до 37° с.ш. То есть в интересующий нас период, если и было обмеление Гибралтарского пролива, то не столь заметное, как хотелось бы. При не слишком большой ширине Гибралтара в 14–44 километра здесь весьма существенные глубины (наибольшая глубина – 1181 метр) при очень узкой шельфовой зоне, то есть мы имеем узкий и глубокий желоб между двумя континентами» (Алексеева Н. «Африка – единственная колыбель человечества?»).

Здесь также работает обычная логика. Если бы миграция осуществлялась через Гибралтар со стороны Африки, мы находили бы на берегу пролива со стороны Африки некоторые следы людей, осевших здесь и готовившихся к преодолению столь серьезного препятствия (проще выражаясь, принцип скопления людей перед дверьми при выходе из людного помещения). Но самые ранние и достаточно многочисленные следы людей мы находим «с той стороны», в Европе, а со стороны Африки берег Гибралтара чист. Позже, в среднем плейстоцене, стоянки появляются и с африканской.стороны, и это как раз свидетельствует, что люди, населявшие Африку к тому времени, уже достигли берега Гибралтарского пролива, ставшего для них препятствием на пути в Европу. [Вернуться к тексту]

⁷«...Почему самая древняя, по сути, первая из этих групп пошла ровно в противоположном направлении, вглубь континента?» – В Стеркфонтейне, надо сказать, происходили наибольшие странности с «архаизацией»; здесь найдена одна из самых «архаичных» форм эргастера SK 847, а также относительно недавно обнаруженные популяции в пещерах Диналеди и Леседи – судя по всему, быстро специализировавшаяся, прошедшая двойную трансформацию форма Homo erectus. Пропорции хомо наледи уменьшились аналогично Homo floresiensis, с сохранением пропорций, но их специализация проходила не в островных, а континентальных условиях. [Вернуться к тексту]

⁸«Рассуждения о дискретности генов проблемы тоже не решают...» –

«Сторонники СТЭ любят вспоминать о „кошмаре Дженкина“, – пишет Д. Шабанов, – как о проблеме, решенной в рамках синтеза генетики и эволюционизма. С моей точки зрения, „кошмар Дженкина“ не решен и в рамках СТЭ, и это одно из оснований, не позволяющих говорить об СТЭ как о „современной теории“» (Шабанов, 2006).

«В многочисленных „вольных пересказах“, – пишет И. Рухленко, – всё выглядит так, будто Дженкин рассуждал о «разбавлении» простого признака (то есть, такого признака, который обусловлен работой только одного гена). Если же обратиться к оригинальной работе Дженкина (Jenkin, 1867), то становится ясно, что Дженкин говорил о ”разбавлении“ сложного признака, то есть образованного удачным сочетанием многих признаков. Насколько мне известно, в русскоязычной печати на это обстоятельство (искажение оригинального аргумента Дженкина) впервые указал Д.А. Шабанов (Шабанов, 2006; Шабанов, 2014). Если же озвучить аргумент Дженкина в его правильном (исходном) смысле, тогда получится, что ”кошмар Дженкина“ не то что до сих пор не снят в рамках современной теории эволюции, а наоборот, является одним из критических мест этой теории.

Дело в том, что в популяциях организмов, размножающихся половым путем, в генотипе одной конкретной особи может образоваться удачное сочетание разных генов. ... Однако это удачное сочетание … с высокой вероятностью будет разбито в следующих поколениях – за счет банального расхождения гомологичных хромосом по разным половым клеткам. Кроме того, полезное сочетание аллелей может быть разбито даже в одной хромосоме (!) еще и рекомбинацией (кроссинговер). ... Поэтому закрепление в ходе эволюции сложных признаков (образуемых сочетанием разных генов) в половых популяциях – крайне проблематично. ... Например, компьютерное моделирование показывает, что если полезно только удачное сочетание из четырех независимых признаков (но не каждый из этих признаков в отдельности), естественный отбор уже оказывается практически неспособным отобрать эти признаки» (Рухленко, 2016).

По этой же причине неадекватно предположение, что отбор работает с целым комплексом признаков. Е.А. Седов пишет:

«Современные теоретики эволюции утверждают, что полезными (а следовательно, и подверженными естественному отбору) являются не отдельные признаки, а сложные совокупности, принадлежащие множеству организмов (популяции).

В самом деле, какая польза от вошедшей в историю выдающейся формы носов потомков Бурбонов (известный контраргумент Тимирязева, также ошибочно считавшего, что на основании опытов Менделя аргумент Дженкина «рассеивается без следа», – примеч. А.М.) и во имя какой выгоды стал бы сохранять ее для потомков отбор? И хотя ... этот характерный внешний признак Бурбонов не растворился при смене 7 поколений, он в то же время не стал началом формирования нового «вида» (народности, нации) людей. Наоборот, помимо герцога Немурского, сохранившего нос Бурбонов в своей 1/128 доле унаследованных признаков, доставшихся ему после смены 7 поколений, за это время родились еще сотни праправнуков Генриха IV с самой что ни на есть заурядной формой носа. И если один признак действительно не растворяется, а целиком передается потомкам, то совокупности признаков, содержащиеся во множестве генов, неизбежно перемешиваются в потомстве, поэтому хотя в 7-м поколении и появится потомок с носом Генриха IV, но вряд ли можно ожидать, что в каком-нибудь поколении вдруг возродится вся совокупность черт этого зафиксированного живописцами исторического лица.

И если считать, что каждый из признаков возникает случайно и случайным образом перемешиваются совокупности признаков у последующих поколений, то становится вообще непонятным, каким образом может сохранять и накапливать полезные совокупности естественный отбор» (Седов Е.А., «Одна формула и весь мир») [Вернуться к тексту]

⁹«...Ранние неандертальцы были более сапиентны...» –

«Хронологические различия, – писал еще В.П. Алексеев, – сопровождаются морфологическими, но последние парадоксальным образом не соответствуют ожидаемым и характеризуют обе группы в обратном порядке по сравнению с геологическим возрастом: более поздние неандертальцы оказываются более примитивными, более ранние – прогрессивными. Мозг у последних, правда, несколько меньше по объему, чем у поздних неандертальцев, но более прогрессивен по строению, череп выше, рельеф черепа меньше.., на нижней челюсти намечается подбородочный треугольник, размеры лицевого скелета меньше» (Алексеев, 1984).

О том же пишет А.А. Зубов:

«„Классическим“ неандертальцам в Европе предшествовали жившие в период рисс-вюрмского межледниковья (140–75 тыс. лет назад) т. н. атипичные, или генерализованные, неандертальцы (Гибралтар; Саккопасторе в Италии; Абри-Сюар во Франции; Клаузеннише, Эрингсдорф, Таубах, Зальцгиттер-Лебенштедт в Германии; Гановце в Словакии; возможно, Киик-Коба в Крыму), отличающиеся от „классических“ неандертальцев меньшей специализацией, а также рядом прогрессивных, иногда даже сапиентных черт (меньшая по объёму и длине черепная коробка, более высокая черепная крышка, выраженный перегиб основания черепа, округлый затылок, отсутствие тавродонтизма); по этим признакам атипичные неандертальцы могут быть отнесены к виду гейдельбергский человек» (Большая Российская энциклопедия. А.А. Зубов. Неандерталец (сетевая ссылка). [Вернуться к тексту]

¹⁰«Такой «интерес» к находкам и такие манеры говорят о многом и подсказывают добросовестному исследователю, на чьей стороне, так сказать, правда и справедливость». – Показателен, например, наш диалог с биологом Алексеем Бондаревым, который, выражая свое презрение к «аномальным» находкам, заявил, что, во-первых, все находки, описанные Кремо, были сделаны в прошлом-позапрошлом веках и сегодня, что подозрительно, уже не встречаются; и, во-вторых, его друзья, «полевые» исследователи, рассказали ему, что если они встречают что-либо подобное, то просто не представляют такую находку к обсуждению, либо только после согласования с лично знакомыми экспертами (скрин). Это называется – две истины в одной голове. Но, надо заметить, это довольно ценная информация о полевиках и лично знакомых экспертах, каковым экспертам, конечно же, просто не терпится пойти против всего сообщества и стать изгоями. Хотя лично мне кажется, что до стадии лично знакомых экспертов при таком отношении дело вряд ли когда доходит (разве что из личного же любопытства). О чем, собственно и говорит в своей книге Кремо и чем объясняется отсутствие таких находок на научных полках – не вписываешься в схему, до свидания. Не менее показательно, что в русской википедии в статье о Кремо, как на что-то авторитетное, приводится ссылка на журналиста, создателя околонаучного сайта и организатора научных поп-концертов А. Соколова, в многолетней проблеме аномальных находок осененного новой догадкой, что все их датировки наверняка неправильные, так как делали их неспециалисты. Для демонстрации этого заявления «специалист по датировкам» Соколов приводит несколько выборочных примеров находок, сделанных неспециалистами (что в равной степени относится и ко многим признанным находкам, и даже ключевым для эволюционного антропогенеза), и из нескольких неопределенных случаев делает ложное обобщение (подробнее здесь). Единственную попытку объяснить в «естественных» рамках один из так наз. артефактов Кремо предпринял Е. Белоусов, в целом умозрительную. Подавляющее же большинство критиков, точнее, отрицателей, в этом отношении испытывает всегда предсказуемые приступы бурного волнения, или, корректно транслируя современные определения, эффект подгоревшего и полыхающего ракетного сопла. Хотя при всяком случае эти люди громко заявляют, что не существует никакой фильтрации находок, что наука честна и открыта для всего нового. Разумеется, я не держусь мнения, что из приведенных Кремо находок аутентичны все до одной. Это просто коллекция экспонатов разной степени убедительности, многие из которых безусловно заслуживают серьезного отношения, а отношение и суждения по принципу «отмахнуться» или «облить помоями» несерьезны.. [Вернуться к тексту]

¹¹«...Но вот из-за недостатка лицевой части в эргастерной коллекции ее обобщенная форма «плавает». – Лицевая часть сохранилась более-менее всего на шести эргастерных черепах, но как минимум два из них, D2700 и D2282, своей неаутентичностью вносят искажения в общую картину и четырех оставшихся явно недостаточно. Рассуждая в терминах эссенциализма, образ эргастера, это такой образ малой выборки, у которого частично отсутствует лицо и внесены серьезные искажения патологичными экземплярами.

Что касается Homo erectus, то с лицевой частью у них совсем плохо, и реконструкция полного черепа и облика эректуса, каковым мы его знаем, это весьма субъективное рукоделие.

Черепа так называемых Homo habilis/rudolfensis хорошо ложатся в обобщенный образ Australopithecus. Попытка создать обобщенный образ Homo и Australopithecus (это не обобщение двух портретов, а всей выборки) приводит к невозможности стабилизации изображения – в реальных масштабах выборки изображение двоится и образует «градиенты», а при приведении к одному масштабу, скажем, черепной коробки, некорректными становятся размеры челюстно-лицевой части австралопитековой выборки. Это говорит о том, что перед нами две принципиально разные таксономические (как минимум) сущности – люди и обезьяны. [Вернуться к тексту]
 

Конец шестой главы.

Читайте заключительную главу: Глава 7. Вычерпать море.

Перейти к списку используемой литературы

© 2003–2019 А. Милюков. Revised: марта 11, 2024