ПОРТНОВ

  Глава 2. Прошло время

1.

Прошло время. Желание Мартина посетить Союз долго натыкалось на все, какие есть, препятствия, но вот новые ветры задули в моём отечестве. Однажды зимой, вне всяких ожиданий, в моей московской квартире раздался телефонный звонок, и голос Мартина прорвался сквозь треск, стрельбу и гудение.

– Алексей, привет! Как поживаешь?

– Плохо, Мартин, плохо! – радостно закричал я. – У нас теперь все плохо поживают! Однако, что с вашей телефонной связью? В Лондоне что, революция?

– Это у вас революция! К тому же хроническая! Я звоню из автомата, который находится рядом с гостиницей «Россия»! Представляешь, я только что приехал, а мне не дают ключей от номера! Говорят, что нужно подождать, что номер ещё убирают! Я ничего не понимаю!

– Так ты в Москве!

– Ну да! По-вашему, в командировке. У меня есть три дня на Москву, а потом мне нужно быть в Ленинграде, Киеве и Минске.

– Надеюсь, ты приехал не в корзине?

– Нет. Мы можем сегодня встретиться?

– Разумеется. I'm ready!

– Не говори на английском! Ваши автоматы для этого не приспособлены! И так ни черта не слышно!

Вечером того же дня Мартин, поджав ноги по-турецки, уже сидел на моём диване. Жена быстро приготовила ужин, благо нужда ходить по магазинам в тот исторический отрезок времени окончательно отпала, а запасы были всегда под рукой.

Свойство ли это России, но Мартина, несмотря даже на наш дневной обед в «Славянском базаре», еда вдруг стала «страшно интересовать». Было не узнать того прежнего сноба, равнодушно жевавшего овсяную кашку. Мой друг с невиданным вожделением накалывал на вилку скользкие грибочки, солёные, с чесноком, баклажаны, опрокидывал рюмку за рюмкой и проявлял повышенный интерес к запусканию пельменей из морозильника в кипящую воду.

Всякому иностранцу, впервые побывавшему в Москве, предстояло испытать то ощущение шока, связанное с перевёрнутостью всех здешних понятий, недействительностью и даже нелепостью всего предыдущего личного опыта. И как ни был готов Мартин к царству иной логики и иных ценностей, это чувство не миновало и его.

После первого дня, проведённого в России, он уже не удивлялся таким мелочам, как размеры нашей квартиры и отсутствие нормальных, по английским меркам, благ. Иначе говоря, он уже не спрашивал, какие из окон выходят в наш домашний сад, где мой компьютер для работы над текстом и почему бы пельмени не сварить в микроволновой печи! Как волк, набегавшийся меж красных флажков, он чувствовал себя теперь дома, в тепле, в безопасности, среди друзей. Пельмени варились партия за партией, водка из запотевшего графинчика развязала языки, разговор шёл взахлёб.

– А как вам, Мартин, понравился Кремль? – вопрошала моя жена.

– Архитектура восхитительная, – ответствовал Мартин, думая о чём-то своём. – Да. А вот однажды в Лондоне на три дня из всех магазинов исчез сахар.

– Не может быть! Неужели у вас такое возможно?

– Невозможно, но это так. Паника была страшная. Потом ещё целую неделю сахар скупали в запас.

– Так что, всё сладкое исчезло?

– Да нет, только сахар. Остались, разумеется, все конфеты, джемы, шоколад, но сахара-то не было!

– Это ты к чему, Мартин? – спрашивал я подозрительно.

– Ах, да, извините. Архитектура Кремля просто восхитительна. Я в восхищенье от архитектуры. Но. К несчастью, ту часть Кремля, которую разрешено осмотреть, перепахали на коммунистический манер. Как будто большевики живут не в традиции, а эту традицию подмяли под себя, сделали её только приправой к своим офисам. Ну что у могил Патриархов за соседство? В храмах устроено нарочно так, чтоб свести на нет всё впечатление от красоты. И КГБ всюду шныряет!

– Да чего уж там шныряет. Стоят просто, посматривают. Они ж у себя дома.

– Это украдено у людей, отнято у русской истории. Как будто история, это разменная монета, как будто оккупанты говорят: вот наши корни, а сами пляшут на костях предков.

Конечно, я вам не судья. Но я вдруг как будто что-то понял. Раньше я думал, что ваши символы, это Царь-пушка, которая не стреляла, и Царь-колокол, который не звонил... Но теперь так не думаю. Даже остатки того Кремля, прежнего, русского, одним соседством своим подчёркивают лживость нового, ставшего символом большевизма. Да и вообще, что есть советская власть, где её границы?

– Советская власть есть коммунизм минус электрификация всей страны.

– Я без шуток. Вот ресторан, в котором мы обедали сегодня. Что значит «у нас нет, но для вас найдётся»? Где ещё в мире продавец прячет свой товар от покупателя? Это – советская власть.

– У нас в Уголовном кодексе за сокрытие товара статья предусмотрена, – робко возразил я, непонятно с чего взявшись защищать советскую власть.

– О Боже! Это ужасно! И эта власть берётся ещё что-то построить с такой статьёй? Кавардак! – ввернул он русское слово, которым мы уже не пользуемся по причине его маломощности.

– Хорошо, – сказал я с видом победителя, – я покажу тебе ту Россию, которую сам люблю. Но пеняй на себя. Завтра последний день Масленицы. Мы едем в деревню.
 

2.

Я дозвонился в деревенский сельсовет и через знакомую вахтёршу вызвал к телефону родственника жены, которого называл шурином (он жил от сельсовета неподалёку). Поболтав о том, о сём, я рассказал и о приезде английского друга.

– А Москва ему не понравилась, – говорил я злонамеренно, перемигиваясь с женой, – не чувствую, говорит, настоящего русского духа. Толкотня одна, бардак, за всё втридорога дерут, товар под прилавком прячут.

Шурин, мнение которого о Москве всегда втайне совпадало с приписанным Мартину, замер в трубке.

– И... надолго он приехал погостить?

– Да нет, через два дня уже уезжает. Жалко, что мало, а то б мы и к вам зарулили. Картины, музеи, говорит, это всё ерунда, это всё я уже видел. А вот как простые русские люди живут, это посмотреть, говорит, даже и не мечтаю. Хоть бы, говорит, одним глазком взглянуть.

Шурин, над которым нависла угроза неприезда иностранного гостя, буквально задохнулся в трубке.

– Да это... Да целых два дня... Да вы что! Да мы по высшему разряду, по-русски!

Пытавшегося протестовать Мартина я осадил сразу:

– Молчи, когда русские люди разговаривают!

– Да мы разве не понимаем, как это делается! – надрывался шурин. – Да вы только приезжайте! В грязь лицом не ударим! Не впервой! (Тут, если брать иностранного гостя эталоном, он немного загибал).

– Надо у него спросить, – вёл я свою подлую игру, – может, он стесняется! (Беззвучный взрыв негодования с дивана).

– Да что вам Москва! – буйствовал шурин. – Прям с этой Москвой нянькаетесь: Москва, Москва! А тут – сани с ковром! С самоваром! С водкой! С ветерком прокатим! Всё устроим!

– Что ты про меня наговорил! – взвился Мартин, когда я положил трубку. – Я не хочу быть в центре внимания! Мне не нужна реклама! Я хотел незаметно, без лишнего шума посмотреть Россию, а теперь что получится?

– Твои английские приседания выведут из себя кого угодно, – стал наступать я, – хочешь понять нас, изволь не вмешиваться в естественный ход событий! Есть ритуал. Хороши б мы были, когда б приехали без предупреждения. Да они б там разобиделись вусмерть за такое невнимание и небрежение, за то, что не упредили появление такого чуда. У нас не бывают в гостях проскоком. К приезду гостей у нас принято готовиться. Мы будем покидать их, а они уже начнут готовиться к нашему следующему приезду.

– Да, но я же хотел незаметно...

– Там, куда мы едем, незаметно не выйдет. Это исключено. Откатайся своё на санях с самоваром, выпей на морозе водки с икрой (водку и икру нам придётся прихватить с собой), а потом будет видно, потом уже незаметно осматривай Россию.

– Разве так возможно?

– А вот посмотрим. Тебя будут принимать «по высшему разряду» (в деревенском понятии, разумеется), и при этом будут плакаться: «Вам у нас, конечно, не понравится. Что мы? Мы люди простые, живём скромно». Но то, что тебе надо, ты увидишь. Это я тебе обещаю.

– Вы, русские, странные люди. Вам нужно отказаться от крайностей.

– Крайности, это как раз то, что делает нас русскими, – сказал я напыщенно.

– Это заметно, – ответствовал мой друг, надувшись.
 

3.

С утра мы стали собираться в дорогу.

– Зачем столько еды? – полюбопытствовал Мартин, глядя, как я упаковываю сумку. – Разве в деревне её нет?

– Колхозы – наши кормильцы, – объяснял я, – они производят продукты питания. И мы в благодарность за это их кормим.

– Ничего не понимаю, – упрямился Мартин, – а они что, сами себя кормить не могут?

– Если они начнут кормить себя сами, их больше кормить будет некому, и они умрут от голода, – объяснил я.

– Это у вас такая логика?

– Нет, это у нас такая политика.

Костюм Мартина пришлось, что называется, откорректировать. Сусанинскую доху, купленную им для лютых морозов России, я заменил на более прозаическую куртку, а взамен военной шапки-ушанки выдал ему шерстяную спортивную. Оправдывая представления деревенских жителей об англичанине, он должен был выглядеть как москвич.

Народу в электричке набралось не много. Дорога, в обычные дни не балующая впечатлениями, сегодня, как будто специально для Мартина, начала выкидывать один номер за другим. Отчасти я смотрел на происходящее глазами моего друга, но непостижимым образом «этапы большого пути» стали сжиматься до символов, краски сгущаться, а предметы и явления поворачиваться неожиданной стороной.

Мы проезжали мебельную фабрику. Сегодня она, конечно, горела. Дым валил чёрными клубами, но пассажиры только нехотя, устало повернулись к окнам, что меня немного удручило, так как Мартину могло взбрести в голову, что фабрики у нас горят каждый день. Хотя... Увы, должен сказать я, пейзаж за окном вскоре потянулся такой, что уже и гореть в нём было особо нечему.

Однако через пару минут в вагоне появился гражданин на костылях с просьбой подать погорельцу. Даже плохонькая фантазия могла бы связать два последних явления воедино, но люди в вагоне, оставшиеся равнодушными к пожару на фабрике, живо откликнулись на мытарства ближнего. Мартин с нескрываемым удивлением увидел, что Россия, безразличная к бедам государственным, не разучилась подавать своим нищим – в шапку погорельца посыпались мелочь и мятые рубли.

Я оглядел вагон и поразился. Вся Россия была тут. Сегодня, чтоб это увидеть, не требовалось даже фантазии. Однажды, в провинциальном музее, я видел панно, посвящённое происхождению человека. Какой-то сперматозоид болтался в мировом океане палеозойской эры, а к берегу уже стремился вполне законченный головоногий моллюск. Чуть не касаясь его хвостом, на берег выползала древняя рептилия. Она едва не упиралась хищной мордой в волосатый зад страшного, согбенного гамадрила. И нить эволюции не рвалась – сразу по цепочке, за гамадрилом, гордо приложив ладонь к глазам, в шляпе, с портфелем, озирая строящуюся ГЭС, стоял чиновник образца 30-х, того времени, когда было выполнено панно.

Вся эволюция на паре квадратных метров площади, вся Россия на двадцати квадратных метрах вагона – вот было моё ощущение. И вагон был продолжением того панно, и срастался с ним.

Последнее поколение, неведомое мне, было представлено шестнадцатилетней особой, внимательно читающей Евангелие. Эта книга насторожила полнощёкого гражданина средних лет, который, поёрзав с минуту, стал наставлять девушку на путь истинный. Девушка никак не реагировала на слова о своей молодости, несовместимой с литературой подобного типа, о нашей славной молодёжи и о монашках, праздно спасающих свою душу посреди буйного моря непочатых дел. Очнувшийся в соседнем прясле старичок, совсем уже реликт, пролопотал что-то насчёт «всех к стенке», но перестроечный гражданин имел свой подход, отнесённый по времени от старичкова, и поэтому более гуманный. Когда же прозвучала фраза: «Зачем вам тот свет, когда есть наш, этот?», неожиданно за спиной у проповедника, путая эволюционную цепочку, вырос некий небритый субъект, согбенный, похмельный.

– А тут, батя, ты врёшь! – прохрипел он. Было заметно усилие, с которым мозг его посылал импульсы языку, но, то ли импульсы эти до языка ещё не доходили, то ли язык гордо отказывался подчиняться голове. – Ат, ты несёшь, мужик! Да тут хуже, чем на том свете! Ни потрепаться не с кем, ни похмелиться нечем! Тут вообще нету ничего!

И с размаху откинувшись на сиденье, он вдруг слёзно, с надрывом, завёл на весь вагон:

– Я могла бы побежа-а-ать за поворот!

Пассажиры повернулись в его сторону. А он выводил старательно:

– Я могла бы! Только гордость! Не-е да-а-ёт!

– Почему он поёт женскую партию? – сжавшись, пробормотал Мартин.

– Ему нравится песня.

– Кх-м. Я, кажется, начинаю понимать Россию.
 

4.

Мы были на месте, когда уже стемнело. Старушка Анна Михайловна открыла нам и сразу захлопотала.

– Заходите, заходите, милые. Чаёк только поспел, согрейтесь с дороги.

Здесь не нужно было ритуальных представлений и приглашений, здесь принимали с открытой душой и запросто.

Я любил этот дом. Попав сюда десять лет назад, я всякий раз потом заходил в него с тем же чувством, охватившим меня впервые. Старинный буфет с доисторической посудой, комод в горнице, аристократически массивные диваны, столы и стулья – ещё с тех времён, когда человек не казался мелочью, щеколды и петли, выкованные кузнецом в начале века, – всё это была не провинциальная экзотика, а некое состояние души, обещающее когда-нибудь возврат в ещё более замечательные области.

– Бабушка, это Мартин, – сказал я, – он англичанин.

– Вот и хорошо. Раздевайся, сынок, скорее, садись к столу. (Он англичанин. «Вот и хорошо», – сказала бабушка).

Однако, нужно было предупредить здешнее общество о своём появлении. Выпив наскоро чаю с печеньем и показав Мартину дом, я сказал:

– Теперь целые сутки ты будешь деревенский житель. Питьевая вода на «мосту», туалет – во дворе. Захочешь пить – вот ковшик, захочешь выйти в туалет – вот твоя телогрейка. Всё просто, не перепутай. А я побежал к шурину, к Саше.

По дороге, слабо освещённой фонарями, я быстрым шагом пошёл на другой конец деревни. Слобода с наступлением темноты уже опустела. Я сразу миновал освещённый клуб, откуда гремела урловая музыка, пятачок с прод- и хозмагами, и свернул на неосвещённую, хрустящую снегом тропинку.

Наконец, света стало прибывать, сельсовет встретил целой аллеей фонарей, а дом шурина был уже рядом.

– Валь, они уже приехали! – то ли поприветствовал меня, то ли обратился к жене шурин. Он пожал мне руку, исполненный внутреннего достоинства. – А где иностранец?

– У бабушки сидит.

– Ну как он? Отдохнул уже?

– Отдохнул, отдохнул.

– У бабушки ему понравилось?

– Очень.

– У-у! – шурин потёр ладони, – счас саночки сбацаем, винца выпьем (винцом тут именовался самогон), всё уже готово!

Секундой раньше я заметил, что задвигалась целая толпа народа, сидевшая до того безмолвно в кухне. Я увидел загруженные сумки, рюмки и чашки, собранные в стопки блюдца, целлофановые пакеты с горячей едой, «вспотевшие» изнутри. Шурин командовал отрывисто, как на фронте.

– Так. Елесины, быстрее ведите Вальке детей. Карлссон, дуй живо в конюшню, выводи коней! Нас не жди, ехай прям к бабушке, за угол, как договорились. Вперёд, ребята!

Шли, соблюдая субординацию. Впереди мы с шурином, остальные сзади. Шурин сделался важным. Чтоб не показаться слишком заинтересованным, он шёл, напыжившись, с деланым равнодушием к предстоящему событию.

– Ну, как у вас тут? – интересовался я менее насущными темами, пока позволяло время. – Что новенького?

– Да всё нормально. Живём помаленьку. На охоту тут ездил.

– Событий никаких?

– Да какие тут события. Третьего дня тут наше хулиганьё в Бунятино наведывалось. Клуб им спалили. Следователь из района приезжал, Саньку Кузьминых и Кольку Вялого забрали. Наши уж к бунятинским извиняться ездили, да только еле ноги унесли.

– Чего так?

– А капец, говорят, вашему клубу. Вы наш спалили, и мы ваш спалим.

«Клуб за клуб, око за око», – подумал я, но промолчал, чтоб не вносить лишней путаницы.

– А Таня чё не приехала? – допытывался шурин. – С ребёнком сидит?

– Ага.

Вдруг случилось неожиданное. Подходя к клубу, я издали заметил вокруг него какое-то скопление народа, движение, не бывшее прежде.

– Так, этого ещё не хватало! – отрывисто сказал шурин, ускоряя шаг.

– Что случилось?

– Накаркал я насчёт бунятинских. Девки, в сторону, и – не вмешиваться! Сторожите пакеты. Ребята, за мной, быстро!

– Саня! – орали уже из толпы. – Бунятинские тута! Быстрей, быстрей!

Не успели мы подбежать, как толпа, числом до полусотни, посыпала нам навстречу.

– Где бунятинские?! – заорал шурин.

Толпа расступилась, и, к моему неописуемому ужасу, двое вывели перед наши очи, держа за руки, одетого в телогрейку и испуганно озиравшегося – Мартина Тэйлора!

Я остолбенел на миг.

– Во, бунятинского поймали! – доложил нам предводитель толпы. – Запалить нас хотел. Мы поссать за клуб пошли и наткнулись.

Тут до меня в секунду дошел смысл происшедшего.

– Э-э-эй-эй, Саня, – вцепился я шурину в рукав, – е...лись, что ли?! Это же наш гость! Мартин!

Теперь шурин остолбенел на мгновение.

– Ах, ты, мать твою перемать! – заголосил он, когда разум неожиданно вернулся и к нему. – Дураки безмозглые! Бараны! Отпусти щас же!

Предводитель толпы удивлённо и обиженно посмотрел на шурина.

– Ты чё, Сань?

– Б...щи, это же англичанин!

Возникла пауза, необходимая толпе для осознания ситуации и реакции на осознанное. Треть толпы, окаменевшая при словах шурина, продолжала стоять в статичных позах. Эти в своё время были последними учениками в школе. Затем другая треть вдруг начала вразнобой валиться под ноги нам и в сугробы вокруг, корчась в страшных судорогах и заходясь в нечеловеческом горловом ржании. Оставшаяся часть толпы в панике разбежалась.

– К нам едет ревизор, – сказал я нервно, показывая на тупо окаменевших хлопцев. – Мартин, ты чувствуешь, как повторяется Гоголь?

Мартин издал какой-то сип.

Пока он распрямлял затекшие руки, а шурин стряхивал пылинки с его телогрейки, я спросил у гостя:

– А как ты, собственно, тут оказался? За клубом, в телогрейке?

Вопрос был резонным.

– Я так и не понял, что произошло, – стал рассказывать бывший узник, – я ничего такого не предполагал. Да. Я решил тебя немного перехитрить. Я сказал бабушке, что пойду в туалет (тут наше сопровождение заулыбалось), надел телогрейку и пошёл к этому клубу. Я решил, не выдавая себя, тихонько посмотреть в заднее окно, что там делается, и вот...

– Посмотреть, как мы живём?

– Ну да. Незаметно.

– Переборщил ты, паря, с конспирацией! Я ж тебе говорил, что незаметно не получится!

– Это точно!

То, что происходило в клубе, именовалось уже не танцами, как год назад, но дискотекой. На сцену взобрался местечковый диск-жокей и бодро крикнул в микрофон:

– Товарищи! Среди нас находится товарищ из далёкой Англии! Поприветствуем его!

Шквал одобрения пронёсся под сводами актового зала. Ревели «Ура!», свистели, а сидящие в креслах вдоль стен молотили в дощатый пол ногами так, что даже бюст Ленина качался на задрапированном бархатом постаменте. Рукоплескала молодёжь и из числа бывших пленителей Мартина.

И тогда произошло невероятное, ещё более загадочное, чем побег из избы и пленение нашего героя, произошло то, чего сам я объяснить не в силах. Сначала робко, а потом всё настойчивей стали раздаваться голоса:

– Спой! Спой нам что-нибудь!

Мартин со страхом посмотрел на меня.

– Алексей, я не знаю, как себя вести. Я ничего не понимаю. Что я сейчас должен делать? Мне нужно петь?

– Я вам, бля, щас спою! – зарычал на весь зал шурин, опередив мой ответ. Его вес и влияние в среде местной молодёжи были ощутимы.

Мы пошли к выходу, толпа потянулась за нашей компанией.

– Брысь, шпана! – рявкнул шурин. – Иностранца отличить не смогли! Всем бошки посворачиваю!
 

5.

Когда знакомились, то на какое-то время все замерли, и шурин торжественно объявил, подводя к Мартину огромного амбала в драном ватнике:

– А это наш иностранец, Рикардо!

Окружение шурина важно надулось. Каждый испытывал личную гордость за этого козырного представителя деревни.

Рикардо был сыном испанца, в прошлом мальчика-эвакуанта, усыновлённого одной из здешних жительниц в 1936 году (испанец спился и погиб ещё в брежневские времена, упав вместе с трактором с моста в реку).

Огромной пятернёй, измозоленной о руль (здесь вся молодёжь мужского пола работала водителями), сын испанца сцапал руку Мартина, назвавшись. Никто не вмешивался. Встречались два посланца иных миров.

– Зовут Мартин, знаю! – просипел Рикардо. – А как, извиняйте, по отчеству?

– Я не знаю, – сник Мартин.

– Ну, это по-русски, по-ихнему, значит (он указал на нас), как, значит, извиняйте, звали твово отца?

– Рэймонд. Его и сейчас так зовут.

– Во! Как Паулса. Значит, Раймондович. Мартин Раймондыч, значит.

Мартина спасла жена Рикардо, такая же огромная весовщица Люся (все молодые женщины работали здесь весовщицами, бухгалтерами, библиотекарями и т. д.). Она потянула мужа за полу ватника:

– Коль! (да, Рикардо здесь звали Колей). Хватит те трепаться! Не отвлекай человека!

Бабушка встретила нас всплеском рук.

– И-и! Нашёлся, сердешный! Господи Иисусе Христе, я уж до смерти перепугалась! Ушёл из избы – и нету! Дверка-то в туалету не прикрыта. Я уж (тут она хитро прищурилась) грешным делом и в дыру-то лампой светила (смех, русский юмор), думала, чай, утоп.

– Мартина, баб, в клубе арестовали, – сказал шурин, едва ли не с гордостью за свой клуб.

– Батюшки! Что ж он, шпиён какой-то, чтоб его арестовывать!

– Да не, мы вовремя успели. Блины, ба, не остыли? Давай стопку блинов прям с тарелкой. Пирожков, баб, давай с печёнкой. Коль, самовар помоги принесть. Лёш, водка не теплая? Бутерброды икрой щас намажем, или уже потом, на месте? – суетился шурин.

Когда всё было готово, мы вышли на улицу, и шурин пронзительно свистнул. Как по волшебству, под фонарём с мерцающими в свете искорками возникла фыркающая белым паром и бьющая копытом лошадь и просторные розвальни, устланные ковром, в котором я узнал ковёр шурина, снятый по такому случаю со стены. Некто Карлссон, обметя веником снежинки с ковра, воскликнул:

– Просим нашего гостя! А с ним можно и несколько человек из честной компании!

Это была наиболее корректная здесь форма интернационализма.

Мартин уже с любопытством поглядывал на происходящее, понимая неизбежность событий, но более, кажется, уже начинающий в них врастать.

– Да, Мартин, да, – сказал я в ответ на его вопросительный взгляд, – надо садиться.

– Ну что ж. Ребята, как вы считаете, куда мне лучше сесть? – спросил этот новоявленный барин.

Его усадили на заднюю лавку. Слева Тэйлора подпёрли мной, справа воссел шурин. Ещё трое из компании сели вперёд, пытались сесть ещё люди, но шурин воспротивился. Карлссон вскочил на облучок, натянул поводья и воскликнул классически, хотя и в единственном числе:

– Н-но, залётная!

Залётная нехотя тронулась с места, снег тяжело крякнул под полозьями, но вот разогнались, помчались, полетели.

И какой русский не любит быстрой езды! Есть в этой бессмысленной, бесцельной гонке нечто, что отвечает скрытым желаниям нашей души. Какого рожна здесь больше – охвата времени или пространства? Желание ли это созидателя поторопить события, или раба – очертя голову вырваться за пределы отпущенных границ? Деревня, обступившая нас вплотную домами, фонарями, линиями слобод, заборами и совхозными постройками, вдруг оказалась горсткой далёких огоньков. Каких-нибудь двести метров дистанции превратили её в игрушку. Нас обхватила огромность открытого пространства, светлого и ночью от снега.

Мы катались, пока не замёрзли. За околицей, на Вёшне, нас уже ждали оставшиеся. Ярко полыхал масленичный костёр, на импровизированном столе топили самовар, раскладывали закуску, раздавали пластиковые стаканчики с водкой. Это не походило на виденное Мартином ранее, скованность оставила его, он улыбался, топчась на морозе.

– Умотался я сегодня! – восхищённо жаловался Мартину Рикардо, – у них тут всё не по-людски. Три с половиной часа в кабине ждал, пока меня разгрузят. Слава Богу, у меня хоть голова хорошо устроена, во, смотри, – он снял шапку, – хорошо устроена, вот. Тут, видишь, такое плоское, как бы срез. Я в кабине к стенке голову удобно приложу и хоть посплю часок.

– Голова хорошо сопрягается со стенкой кабины, – пояснил я Мартину.

– Мой пациент постоянный, – имея в виду Рикардо, обращалась к Тэйлору медсестра Рая, – вечно то обморозится, то глюкозу ему вколи. Драться не умеет, но в районных соревнованиях по борьбе всегда выходит против мастеров спорта, от нашей деревни. В результате – вывих двух шейных позвонков, остеохондроз и многое другое.

– Я хочу произнести этот великолепный тост, – сказал вдруг шурин, посерьёзнев и поднятой рукой призывая к молчанию, – за нашего дорогого гостя из Англии.

Толпа сбилась в кучу.

– Я также хотел бы выпить вот о чём... Пожелать ему крепкого здоровья... э-э... (шурин натужно раздумывал), э-э... счастья в личной жизни и новых, еще более дальнейших успехов в труде.

– На благо капиталистического строительства! – ввернул кто-то.

– Да заткнись ты! – набросились все.

– А Англия капилисти... капти... каптилистическая страна иль нет? – спросил вдруг Рикардо, когда выпили.

Компания подняла его на смех.

– Ну, ты, Николай, даёшь! Уж небось не социалистическая! – это прозвучало уже с ноткой обиды за Англию, мол, такое о ней подумать!

Помощник егеря Сеня, единственный из здешней компании не-водитель, считавшийся в силу своей профессии местным интеллектуалом, спросил, заглаживая рикардину неловкость:

– А как далеко Англия от Америки?

Настало его время. В компании был заграничный гость, и не какой-нибудь драный Рикардо-Николай, а настоящий, всамделишный иностранец. И поговорить с ним нужно было на уровне, самому не ударить в грязь лицом и престиж соотечественников не уронить.

– Я точно не знаю, – отвечал Мартин смущённо.

– А какова информация в Англии об советской стране? – продолжал светскую беседу Сеня.

– Самая полная, я считаю. Дома я смотрю по телевизору вашу первую программу.

– Мы тоже её регулярно смотрим. А не видели вы случайно наш фильм «Вечерний звон»? Его недавно транслировали.

– Нет, к сожалению.

– Жаль. Очень познавательный фильм о деревне.

– Погоди, погоди, чтой-то за «Вечерний звон»? – оживилась публика, не любящая белых ворон. – Почему мы не смотрели? Мы всё смотрим.

– Ну, многосерийный. «Вечерний звон».

– Никакого «Вечернего звона» мы не смотрели.

– Ну, «Вечерний звон» же.

– «Вечный зов», – уточнил я.

– Тьфу. То есть, «Вечный зов», конечно.

– Мы и заграничные фильмы часто смотрим! – поддержал разговор шурин. – Вот про каратэ тут кусочками показывали. Этот, как его... «Школа»... Сень, как там?

– Шауляя, – высокомерно напомнил Сеня.

– Да. «Школа Шауляя» (имелась в виду «Школа Шао-Линя»).

– Если товарищ иностранец хочет, – вновь подхватил нить разговора помощник егеря, – то я завтра могу организовать осмотр наших угодий. Я думаю, ему будет интересно осмотреть наши выдающиеся достопримечательности.

– Нужны ему твои угодья! – неодобрительно загудела толпа. – Что у них, в Англии, кормушек для лосей не видели?

– Не скажите, – важно обиделся Сеня. – Наша работа наиболее выдающаяся. Мы – смертники. (Мартин в ужасе посмотрел на Сеню). Да, мы смертники. И обе собаки мои – смертники. Неоднократно ходили по кабану. Мне егерь, Митрофаныч, так и говорит: «Все мы тут смертники».

– Да будет те врать! – не поддержала его, веселясь, мужская половина. – Да кто ж тут из нас не ходил по кабану? «Смертники»!

Но Сеня не унимался.

– Это вам не руль крутить! – вскричал он. – Тут работа выбиралась предположительно по сердцу! И я это сейчас докажу делом! Ружьё принесли?

Мартин искоса посмотрел на меня, решив, видимо, что тут затевается дуэль. Шурин выхватил откуда-то из-под дрожек винтовку и, красиво, как в фильмах про индейцев, бросил её Сене. Сеня столь же красиво, почти не глядя, её поймал.

Метрах в десяти в снег воткнули пустую бутылку. Народ почему-то хихикал. Сеня, зарядив винтовку, не долго думая, вскинул её. Выстрел прогрохотал, бутылка разлетелась вдребезги. Помощник егеря скромно потупил глаза, но толпа заулюлюкала. Меня тоже посетило подозрение, что номер предназначался исключительно для Мартина, а столь скромное расстояние было выбрано Сеней для верного успеха.

– Дай-ка я, – отобрал «мелкашку» шурин, тоже, подлец, чуя затылком нашего гостя. – Стреляю через зеркало! По-русски!

– Погодь стрелять, давай сперва ещё выпьем! – предложил Рикардо.

– Я т-те выпью! – сказала Люся. – Стрельнёт, потом и выпьем. Стреляй, Саш.

Шурин достал из кармана ватника – заранее припасённое! – зеркало, повернулся спиной к новой посудине-мишени и стал целить. Прозвучал ещё один выстрел, шурин в ужасе приник к зеркалу, потом вывернулся винтом, но было и так ясно – не попал. По извечной русской традиции поисков врага он внимательно осмотрел ружьё, потом руку, потом подозрительно – лица соратников.

– Чёрт, палец соскочил. Курок скользкий. И вы тут тоже – разорались! Все тихо!

Шурину тут сочувствовали, как по дружбе, так и из патриотических соображений. Даже Рикардо согласился потерпеть до новой попытки.

Вторая попытка шурину удалась, народ зааплодировал.

– Так тебе на последней охоте надо было через зеркало стрелять! Тогда, глядишь, и попал бы! – съязвил Сеня.

– Да ты ж сам-то... – задохнулся шурин, – да ты ж сам-то тогда ничего не убил!

– Настоящие охотники, – поучительно и важно парировал Сеня, – не говорят: «убил»! Они в соответствующем факте говорят: «взял»!

Шурин напыжился, мучительно подбирая, что ответить, но, как это часто в жизни бывает, положение спасла женщина. Люся мощно, но добродушно сгребла помощника егеря в охапку и пророкотала:

– «Взял» говорят про женщину, болван, а когда убил, то убил. Смотри, как бы тебя, Сеня, а потом и твоих собак по очереди, кабан не «взял»! Смертники!

Жеребячье ржание было ответом на Люсины слова (чтобы не было недоразумений, уточню сразу: смеялась, конечно, не лошадь, а компания). Стали стрелять по очереди. Зеркало шурин спрятал, чтобы неповадно было кому повторить его подвиг. Бутылки легко опустошались и легко поражались. Условия усложнили, расстояние до цели увеличивалось.

Наконец, стали искоса поглядывать на Мартина. Возникло затишье.

Мартин не колеблясь, заведённый уже коллективной стрельбой, взял винтовку и прицелился. Затишье превратилось в безмолвие.

– Долго не целься, – напутствовал шурин, – лучше стрелять, пока рука не устала.

Дилетантски гуляя стволом, Мартин выстрелил – и попал! Шум одобрения пронёсся, но тут же опять все затихли, глядя на шурина.

– Повторить, – выдавил шурин, подлец.

Компания напряжённо ждала. Попадание Мартина не укладывалось в их схему. Своим промахом англичанин должен был навсегда укрепить и самолюбие деревни, и пожизненную исключительность их занятий.

Тэйлор вскинул винтовку и, прицелясь моментально, выстрелил. Посудина разлетелась вдребезги, брызнув отразившими костёр осколками. Оба попадания были чистейшей случайностью, необъяснимым везением начинающего, но что произошло с компанией! «Охотник, брат!» – были готовы воскликнуть все. Стена рухнула, магическое и пугающее понятие «иностранец» вмиг испарилось, посвящение в «свои» состоялось. Здесь был особый мир. Здесь не выражались городской заумью, слова здесь мало что значили.

Что слова и смысл их? Здесь изъяснялись умением метко попасть в цель, выследить по следу кабана и по царски принять гостя. Какое облегчение, что Мартин умеет стрелять, что ему не чужд этот всеобщий для нормального человека интерес! А если ты ещё и хорошо даешь себя принять!

Через полчаса бывший Рикардо уже обнимал Мартина, «поплывшего» от всеобщей, свободной от пут географических условностей, любви, и говорил ему:

– Раймондыч, родной ты наш! Я вот тоже, например, смотрю на тебя и думаю, вроде ты англичанин, но зато вот какой... ну, в доску свой, наш, стало быть! А ещё стеснялся!

– Нет, почему, я не стеснялся! – возражал Мартин.

– Дай я тебя поцелую по-сестрински! – требовала огромная Люся.

– С удовольствием! – соглашался Тэйлор, не кривя душой.

– А чего ты в клубе дал Тришкину себя изловить? – тянулся к гостю душой шурин. – Втёр бы ему раз и сказал бы, что я, значит, от Саши Шушпанова, он бы не пикнул! (шурин явно терял хронологическую нить). Ах, какая Валька моя ду... кха... как, значит, жалко, что Валька не пришла! Так сидим! (шурин не ладил уже и с логикой, жена его была при детях).

Мартин бормотал на это:

– Нет слов. Я просто впервые так... Вот так вот...

Карлссон, которому, как извозчику, поступила команда от шурина «пить через стакан» (то есть через раз), роздал ещё водки, всем выдали по бутерброду с икрой. Только шурин себе в закуску демонстративно взял варёную картофелину.

– Я вообще-то к икре так... Мы люди простые, живём скромно... – наконец, дождался я обещанного Мартину. – Но! – вдруг сломал мои предположения шурин. – Думаю, что тебе тут у нас понравится! Тут хорошо. Я нашу деревню лучше всего люблю!

Он помолчал секунду, задумался, видимо, вспоминая былое.

– Вот помню... – начал он какое-то повествование, но сразу съехал не туда, – ...старики рассказывали. Раньше жизнь была другая. На Маслицу молодёжь чучела жгла. Сейчас что? – сейчас уже не то, разучились! Но! Я свою деревню лучше всего люблю!

– За деревню! – крикнул Мартин после этого прочувстванного рассказа. – И за вас, ребята!

– Ура! – грянули все.

– Ах, хопть! – вскричал шурин. Он уже успел выпить и, закусывая, едва не сломал зуб об окаменевшую на морозе картофелину. – У вас икра тоже замёрзла? – спросил он с подозрительным любопытством, больше похожим на сожаление.

– Не боись! Рассосём!

– Всё пропьём, меха оставим! – надрывался Рикардо (имелась в виду гармонь).

– Вдогон! Вдогон! За Раймондыча!

– Ура! Ура!

Прыгали через костёр. В числе первых, как-то уже по-деревенски взвизгивая, прыгал и Мартин.

– Смотри, обожжёшься, – пытался я умерить его пыл, – я нашим врачам расскажу, какой ты пьяница!

– А-а! – горланил он. – Причём тут врачи! Врачи уже всё знают! А милиции тут нет, никто не арестует! Гуляем! Свобода!

В конце пирушки пытались выпить с лошадью на брудершафт, заводя ей стакан за ногу (видимо, чтоб в дальнейшем называть её на «вы»), но Карлссон воспротивился. Потом погрузили в розвальни Рикардо, нас с Мартином отвезли к Анне Михайловне, остальные разбрелись по домам.
 

6.

Утром я открыл глаза и огляделся. Утро было добрым. Солнечный свет заливал всю огромность комнаты до самых дальних уголков. Окна горели нестерпимой для глаз платиновой наледью. Со льдом соседствовали живые цветы на подоконнике, герань в горшках. По комнате растекалось тепло, терпкий деревенский запах нагретого старого дерева, запах уюта и с детства остановившегося времени. Посреди комнаты уже был накрыт огромный стол, где в плошках, тарелочках и мисках уже томились солёные огурчики, в пупырышках, с прилипшими кисточками укропа, грибочки-помидорчики, колбаска «за 2.90», «имени «Докторской», сало и солонина. Центр стола венчала запотевшая литровка из-под болгарского вермута, с самогоном. Бабушки в комнате не было.

– Мартин, – позвал я, – как ты к овсянке на завтрак?

На печке, за занавеской, зашевелился наш герой, уложенный вчера туда не для экзотики, а по причине бабушкиных переживаний, вообразившей, что заграница есть сплошной южный рай. Гость, ещё не вполне проснувшись, уже с каким-то, однако, странным недоумением пробурчал:

– Кашу? Овсяную? Хм.

Это было что-то новенькое, всё новее и новее. Занавеска откинулась, голова Мартина показалась.

– Ух! Я сразу почувствовал, что ты меня разыгрываешь!

Бабушка появилась, захлопотала, тоже счастливая оттого, что гости проснулись и теперь всё сходится. Ведь её тоже нужно понять, читатель. Ведь вода, согретая для умывания, стынет в рукомойнике, а неумытым ведь не сядешь за стол. И пока не тронуты огурчики, не дойдёт дело до горячей картошки с жареной свининой, а там и до чая с пирожками, а там и до просто долгих посиделок и разговоров за столом. Ведь пока гости спят, день хоть и начался, а не имеет смысла, потому что цепь событий разорвана.

– Садитесь, садитесь, голубчики, – говорила бабушка, – выпейте по лафитничку, поправьтесь, кушайте, я вам тут собрала немножко.

– Почему это я так себя хорошо чувствую? – с сомнением спросил Мартин. – Ты знаешь, – продолжал он, помолчав, – какое-то странное ощущение... Мне вчера было неловко поначалу, а потом это прошло.

– Ну и что?

– Нет, не то. Когда неловкость прошла, я поймал себя на мысли, что нахожусь как будто среди своих, как дома. А потом подумал: «Что за чушь! Ни дома, ни среди своих я до сих пор так себя не чувствовал».

– Ты о самочувствии говоришь? – не трудился я разгадывать его шарады. – Воздух тут хороший.

– Ты меня слышишь или нет? – кипятился он. – Я говорю о другом. Я вчера был благодарен ребятам, что они перестали видеть во мне чужого, иностранца, и приняли, как своего. Но в глубине души я чувствовал, что не соответствую их оценкам. Потому, что я не могу быть одним из вас! И это вызывает у меня почему-то горькое сожаление. Мне захотелось побыть вчера хоть немного, хоть минуту, русским. Не то, что бы я хотел перестать быть англичанином, нет. Но как будто во мне недостаёт того, что в вас уже есть сполна. Понял?

Вячеслав Сысоев. Иллюстрация к повести А. Милюкова «Портнов» в альманахе «Остров» № 4, 1995 г., Берлин

  Copyright © 2023. А. Милюков.