Алексей Милюков. Томбэ или шаг в падении. Глава 2

Глава 2. Те и другие

Вдруг кончилась эпоха всенародных «неуклонных подъемов» и «героических созиданий на благо» – и началась эпоха зарабатывания денег.

Умерли слово «копейка» и анекдоты. И они были не единственными павшими, да и не последними. Главным событием ХХ века оказалась не октябрьская революция, а всенародное горькое осознание в конце концов того факта, что в России никогда ничего нельзя тронуть так, чтобы не стало хуже.

И в балетный мир Жизелей и Сильфид эти ветры тоже ворвались – Терпсихора стала лицом смахивать на Диану. Чувство всеобщей обделенности и недоданности за труды передалось и артистам, чувство несоответствия формы содержанию – в прямом смысле.

С ослаблением старой удавки начался массовый исход звезд балета на контрактную работу за рубеж. При любой возможности в немилую заморскую сторону отбывала и зеленая молодежь. «Да ты же на ноги еще не встала!» – укоряли репетиторы какую-нибудь юную барышню, еще тепленькую, из училища. «Вот там и встану!» – парировала та, поражая логикой.

Но адская балетная машина продолжала испекать все новые и новые пополнения этих прыгающих руконогих существ, этих одинаково-стандартных людей с отсутствием работы мысли на лице, этих загадочных прикольцев из шесмоса.

Коллектив артистов театра, где работал Свиягин, в течение года почти полностью обновился. Добрую половину труппы Свиягин уже не знал по именам.

...А интерес к русскому танцу на Западе потихонечку иссякал. Своего модерна в России никогда не было, а классическое наследие, бывшее прежде надежной синицей в руках, за годы невнимания к мелочам так перелицевали и перемордовали многочисленные честолюбивые «возобновители», что и то последнее, что имели, упустили.

Начались дешевые, шаромыжные, «чёсовые» гастроли. Начались загранпоездки (бывшие прежде чем-то неотделимым от русского балета) – «на любых условиях», поездки с хитрого вида личностями, именующими себя импресарио, не выполняющими половину обязательств и экономящими уже на вещах, святых для всякого русского человека: сне, еде, выпивке.

В Италию ехали с Киевского вокзала до Будапешта, а там на автобусе дешевого итальянского агентства «Сильвестри» – через Югославию и Францию.

Стоял сентябрь, вторая половина. Югославия утопала в зарослях хмеля, гроздьях винограда, початках кукурузы. На склонах гор вблизи селений паслись стада. У обочин дорог возвышались гигантские, размером с дом, плетеные короба-корзины с частью собранного урожая. Люди трудились, казалось, с той приятной долей усталости, что обещает скорое завершение всех дел, а там и отдых, и праздник урожая, и праздник жизни, и можно не глядя сгрести руками бессчётно початков из кучи, и конец – делу венец, и всё сошлось, играй музыка, пускайтесь в пляс ноги: целый год горя не будешь знать с таким урожаем!

Но уже всё дышало предчувствием войны. Всё чаще попадались по пути противотанковые ежи, бетонные надолбы, наспех спрятанная артиллерия и бороздящие небо боевые вертолеты – странные своей однозначностью признаки, на хороший исход надежды не оставляющие. Спустя время Свиягину казалось, что Югославия только и замерла напоследок, чтобы пропустить транзитом их последний автобус. Что лишь в связи с их переездом откладывались на время бомбардировки, прямые артиллерийские попадания, горящие селения и горящие корзины с урожаем.

Администрация балета, эти инвалиды умственного труда, эти заслуженные работники культуры и отдыха, по загадочной чиновничьей привычке считать первые ряды где бы то ни было наиболее престижными, на них и восседали, перепутав свою пространственную близость к водительскому креслу с близостью к какой-то из высоких трибун. Свиягину было искренне жаль этих солдат справедливости – на протяжении всех переездов чиновники сидели прямые как свечки, не имеющие возможности даже вытянуть вперед затекшие ноги (колена упирались в барьер), но имеющие возможность в любую минуту встать и обратиться с речью ко всему салону, к креслам «нижестоящим». Самыми удобными были последние два ряда, разделенные большим пространством задней двери, не говоря уже о заднем сиденье, на котором можно было, согнав на время товарищей, поспать всласть, вытянувшись в полный рост. Расписывая по фамилиям места в автобусе, чиновники, сами все сплошь вышедшие из балета, столкнулись с неразрешимой для их способностей задачей: артисты и техники в списке вдруг неожиданно кончились, а места еще оставались. Естественно, что самые удобные последние ряды и заняла свиягинская команда, начхав и на список, и на администраторов, и на повисшую в воздухе задачу.

Всё остальное пространство салона занимала кишащая, сплетающаяся в единственной заботе о своем теле, балетная братия. Едва автобус трогался после очередной стоянки, проходы меж рядами заполнялись ложащимися валетом телами, ноги сидящих в креслах закидывались едва не на плечи сидящих впереди. Ноги задирались на стекла окон, руки подвязывались занавесками. На поворотах кому-нибудь въезжали в ухо коленом или кроссовкой. Умудрялись отдыхать в три этажа: кто-то лежал меж кресел в проходе на полу, кто-то над проходом в креслах двух соседних рядов, а на того, спящего, как на опору, забрасывали еще ноги товарищи.

До городов, где выступали, ехали сутками, ночевали иногда в автобусе. Большая часть труппы, спешно набранная в коллектив перед поездкой, испытывала небывалый юношеский подъем, связанный с новизной ситуации, с переменой насиженных мест.

...Но время в пути текло вяло. Вскоре начали вспыхивать первые ссоры. В автобусе было душно, балет капризничал. «Прего, синьор! – то и дело кричали водителю-итальянцу на жуткой смеси всех языков. – Эйр кондишн, плиз! Тут дышать нечем!» Водитель попеременно включал и выключал кондиционер, но никак не мог поймать температуру, устраивающую всех. Кто-то накрывался пледом, возмущаясь, что его заморозили, – кондиционер выключали, начинали возмущаться другие.

Спектакли шли редко, а так всё: ехали и ехали.

Как-то утром автобус стоял у бана на заправке «Аджип». Солнце уже давно взошло, прорываясь сквозь занавески салона, нещадно припекая и слепя, но первую утреннюю стоянку после ночного переезда многие все-таки проспали. Сменный водитель сигналил, собирая куривших на еще влажной траве сонных жителей автобуса и вызывая из туалетных предбанников наспех умывающихся. Кто-то только сейчас просыпался, хлопая глазами и потирая горящие щеки, измятые за ночь о жесткий ворс сидений.

– Сегодня что, спектакля нет? – спрашивали балетные девушки, доставая косметички, щетки и заколки. – И, кстати, где мы, во Франции или в Италии?

Звукорежиссер Шура по прозвищу Фанерыч, друг Свиягина, задира, лингвистический хулиган и словесный террорист, проснувшийся первым и успевший сбегать в придорожный магазин, заливался соловьем:

– Не знаю, кто где, а я уже побывал с утра – в шопе!

Девушки хихикали, закалывая волосы.

– Поесть хоть чего-нибудь взял? – пытали Фанерыча техники, – или опять только пакеты с вином, бурду эту, шкурки давленные? Пакетоноситель хренов!

– Сонные тетери! – ответствовал Шура патетически, обращаясь к товарищам и косясь на двух сидящих поблизости балерин. – Пищелюбы и пакетофобы! На ужин, в отеле, по приезде можно будет сбацать грибной супчик, а пока – жизнь продолжается! Жизнь, дорогие мои ездуны и ездуньи, должна бить ключом, чтобы всё двигалось, пульсировало, чтобы одежда трещала по швам и всё разлеталось в клочья! А так как наша жизнь на сегоднящний день – опять сплошной ездец, то есть, грубо говоря, снова шестьсот километров этого поганого, остобрыдлого переезда, предлагаю произвести утренний пакетный залп!

– А не ударить ли нам лучше ракетами класса «автобус-автобус»? – возразил осветитель Ухтомцев, имея в виду старые запасы, две бутылки «Чинзано».

– Любо! Любо! – зашумели техники.

И новый день начался, деятельность закипела. Заревел двигатель автобуса, запели молнии сумок, замелькали ножи, ломтики сыра и хлеба, застучало золотое вино по пластиковым стаканчикам. Разговор оживился.

– Режь всё сразу, а консервы на потом оставим.

– Ухтомцев, я тебе в следующий раз скотчем рот заклею, что ты сегодня ночью вытворял! Мы тебя уже хотели на крышу автобуса вместе с креслом выносить!

– Да ты б посвистел тихонечко! Я бы храпеть и перестал.

– Свистел ли я?! Да я – кричал!

– Не задерживайте отстрелянные гильзы, передавайте! Еще один подкалиберный – заряжай! И какой это враг апельсины вдоль нарезал?

– Ой, ребята! Вам, наверное, так трудно приходится, – тяжело вздыхая, говорила присевшая рядом с Фанерычем балерина Эльвира Чулкова, – столько у вас работы на спектаклях. Ужас такой, сплошной.

– Мы что, не мужчины? – выпячивал грудь колесом Шура, не угадывая, куда Чулкова клонит. Ему было приятно ее внимание и соседство. – Нам негоже жалиться. Как бы мы к вам плохо ни относи... кхе... В конечном счете, я хотел сказать, мы все-таки работаем для вас, для членистоног... балета, то бишь. Для балета мы работаем, – начал отвешивать он какие-то сомнительные с точки зрения технического братства комплименты. – Вы только танцуйте, а мы уж как-нибудь! Потерпим!

– Я т-те щас поработаю для балета! – зашипел на него Свиягин, – для балета он работает! Мы все работаем для нашего дорогого зрителя, делаем одно общее дело. Большое дело делаем!

– И даже не столько для зрителя, – ввернул Ухтомцев, – сколько для бессмертного искусства!

– Для победы Добра над злом! – вставили еще.

– Для утверждения всеобщей вселенской гармонии на тернистых путях мирозданья!

– Может, винца выпьешь? – бестолковый Шура протянул Эльвире пластиковый стаканчик с вермутом.

Балерина молча взяла стакан и сразу начала пить. Картинно помахав ладошкой у рта, только потом сказала:

– Чтобы ручки и ножки не болели! А поесть чего-нибудь... то есть, закусить?

Но ей уже протягивали булку с сыром. Эстет Шура даже изловчился положить сверху кисточку свежайшего, пахучего, невесть откуда взявшегося укропа.

– А нам укроп? – грозно подступили к звукорежиссеру товарищи, когда очередь дошла до них.

– Звиняйте, парубки, бильше нэма! – стал выкручиваться тот почему-то на украинском, видимо, рассчитывая, что на этом языке его не поймут.

– Измена! – крикнул Свиягин. – Засада! Общение с нами и наше благое расположение нужно заслужить тяжелым умственным трудом. А наш укроп отошел балету!

Все добродушно рассмеялись.

– И все-таки нам вас жалко. Так, миленькие, устаете, – пошла Эльвира минуту спустя «по второму кругу», за новой добычей, – зрители аплодируют не только нам, но и вам, вашей работе. И вообще, говорят, что в следующем городе на наш спектакль будет аншлаг, а на Кировский балет, который там сейчас работает, зрители билеты сдают.

– На что сдают? – раздался вдруг откуда-то снизу, из-под кресел, сдавленный голос. – Меня тоже запишите!

Это был артист Гарик Майданов, ревнивый недруг технической команды, единственный из балета, кто не признавал права постановщиков на собственную территорию. Он еще с ночи не просыпался, лежа под одним из кресел заднего ряда. Его давно заметили, но не гнали из гуманных соображений.

«Меня тоже запишите!» Техники загоготали хором. Гарик, выглядывая, таращил глаза спросонья, ничего не понимая.

– Мы тебя записали членом в наш клуб! – захлебываясь от восторга, горланил словесный террорист Шура, местами как-то даже повизгивая. – Потому, что... Потому, что у нас – карандаша не было!

Наконец, отсмеялись, подобрели.

– Брось ему туда чего-нибудь поесть, – раздались сочувственные реплики. Шура, как величайшей драгоценностью, помахал перед носом артиста куриной костью:

– Служить!

– Блин, как он тебе будет служить под креслом? – изумленно спросила Эльвира. – Ты его хоть выпусти оттуда, – «заступилась» она за артиста.

Несли варварское:

– Говорят, собакам нельзя давать куриные кости.

– А я слышал, можно. Рыбные нельзя, пораниться может.

– Не, это вы оба путаете что-то. Это топор нельзя в сапоге носить, чтобы пес не поранился, а кости можно – любые.

Гарик, гневно сжав зубы, пополз было из-под кресла, но хулиган Шура, широко расставив ноги и выпуская артиста, заверещал на весь салон:

– Отвернитесь, бесстыжие, охальники! Ой, мамочки-и! Ой, щас артиста балета рожу!

– Ладно, ладно, брат, вылезай, – добродушно сказал Свиягин, – ибо, как ни крути, человек не собака и в ногах валяться не должен! Ноги ему – не к лицу, пардон за каламбур!

Однако и Майданов просто так сдаваться не собирался. Встав с войлочного пола и поправив сбившийся за ночь спортивный костюм, он с нервной усмешкой плюхнулся в свободное кресло рядом со Свиягиным.

– Я поеду пока здесь, – сказал он. Затем, помолчав немного и, по всей вероятности, что-то мучительно припоминая, обратился к Свиягину покровительственным, не идущим к делу тоном:

– Вот ты вчера говорил, что нельзя... это, как там? Цити...

– Цитировать, – подсказал Свиягин.

– Ах, да, цитировать, – артист произносил слова нараспев, чуть по-женски. – Говорил, что цитировать чужое, а не выдавать что-то от себя, могут только олухи и евнухи. А сам – цитировал! Да еще так туманно. Мне абсолютно непонятно, что ты хотел сказать вчерашней фразой: «Последние будут первыми», но сам признал, что это не твое. Объясни.

– Знавал я одну девушку, – ответствовал Свиягин загадочно, – которая, начитавшись в газетах о притеснении негров, хотела из жалости выйти замуж за одного из них. И ты, брат, не горюй. Еще не перевелись такие девушки на Руси. Всё, может быть, устроится, обойдется. Шура! Еще цитату!

– Артистом можешь ты не быть, но спать в своем углу обязан! – отрезал Шура с удовольствием. И добавил:

– Знаешь, почему у тебя не все дома?

– Почему? – с достоинством спросил артист прежде, чем до него дошел смысл вопроса.

– Потому, что тебя нет на месте. Ни в Москве, ни в этом автобусе!

Возникла долгая пауза, подразумевающая артисту идти с Богом, но тот явно еще не получил удовлетворения.

– Ну, рассказал бы чего-нибудь, – с легкой усмешкой тянул резину Майданов, обращаясь к Свиягину, – историю какую-нибудь, анекдот новый. Чего замолчал?

– Вот ты и расскажи, чего другим отдуваться? Тем более, что твое кресло не обслуживается, – лениво отмахнулся Свиягин.

– Значит, так, – оживился артист, – нашел Чебурашка лом и приходит с ним к Пугачевой...

– Э-э, нет, – сказал Свиягин, – так дело не пойдет. Давай уж лучше я.

– Ну.

– Берет журналистка интервью у боксера. Ну, тот тупой, ни одного вопроса понять не может. Она уже сама начинает за него: «Конечно, вам такие мощные руки нужны, чтоб сильней наносить удары по противнику, сбивать его с ног?» Тот долго думал, потом выдавил с трудом: «Да». – «А такие сильные ноги вам нужны, чтоб быстрей двигаться по рингу, прыгать, уходить от ударов?» Тот опять тяжело задумался. – «Да-а!» – «А такая маленькая голова вам, конечно, нужна, чтобы противнику было труднее по ней попасть?» Боксер опять: «Да», а потом еще подумал, вспомнил что-то и даже просиял от радости: «А еще я в неё – ем!».

– Да, – сказал Майданов, подумав, – хорошие физические данные, это уже полдела. Это как пить дать.

– Тут какой-то подвох! – зашумели из ближних балетных рядов. – Майданов, дурак!

Гарик Майданов, видимо, и сам почуял неладное. Получив подтверждение этого со стороны и волнуясь, он бухнул ни к селу ни к городу:

– Зато мы танцуем, а это главное!

– А зачем? – спросил Свиягин.

– Что, «зачем»?

– Зачем танцевать, если... Если можно всё, что ты чувствуешь, сказать словами?

– Я ничего не понимаю! – истерично воскликнул, вскакивая с места, Майданов. – Какие-то сплошные загадки, бред какой-то! Какое мне от этого удовольствие?

Пройдя по салону пару рядов, он растолкал одну из балерин, мирно спавшую в двух креслах:

– Юль, Юль, проснись!

– А-а, что? – зашевелилась та.

– Извини, проснись. Ты уже выспалась? Можно, я посплю на твоем месте? Я, гля, как в будке сегодня какой-то собачьей спал. Сядь к Урсуле пока, если не сложно. А я посплю еще.

... – Тема нашей следующей лекции: «Балет как один из факторов нарушения природного равновесия», – говорил Свиягин, когда Майданов ушел. – Но сначала алла прима, коль уж мы в Италии. Добьем картину сразу, чтоб краски подсыхали одновременно. История для девушек, – он повернулся к Эльвире с подругой, Таней Перегудовой. – Вы, мои дорогие, конечно, не знаете, что у всякого поэта через всё творчество красной нитью проходит один-единственный женский образ, часто воображаемый. Так и я, будучи еще совсем юным, написал поэму, где придумал образ идеальной девушки, которую мечтал бы встретить. Любовь, сопли всякие, лет десять назад было. И какую фамилию я ей дал, как вы думаете? Майданова, любить меня некому! Вот они, причуды судьбы, пророчества наизнанку и извращения вашего балетного мира: девушку так и не встретил, а Майданова накликал на свою голову!

Окружение дружно заржало по-лошадиному, не желая отпускать такую благодатную тему. Предлагали Свиягину жениться на Майданове, чтоб старые мечты «даром не пропадали», намекали на его несуществующую «голубизну», а когда навстречу их движению промчалась бронетехника Объединенных Наций, спешащая, видимо, в Югославию, то закричали едва не хором, перефразируя тему голубых касок UN: «А не хочешь ли быть голубым в касках?!» и т. д.

– А можно, я сегодня к вам на грибной суп вечером приду? – спросила Эльвира, – и Таня тоже?

– Хм, – сказал Свиягин в некотором замешательстве, – пожалуйста, но... Как к этому, э-э... отнесется Коля Рубако?

– А ты разве не знаешь? Мы с Колей уже не друзья. Мы теперь снова с Летающим Шкафом, только он в Москве остался. Вернусь – будем репетировать с ним новую партию, нас уже назначили. Так что э-э... проблем нет.

– Остался?! Да это мы мигом! – обрадовался чему-то своему Шура Фанерыч. – Супчик, я имею в виду! Супчик – мигом!

И пропал казак. Бросив на полдороге «голубого» Свиягина, его окружение тут же дружно «навалилось» на Шуру, продолжая веселиться, обзывать Фанерыча «кожзаменителем», который «быстро растрескается» и, памятуя его звукорежиссерскую сущность, тонко намекать на какую-то «флейту-пикколо».

– А кто сегодня готовит супчик? – спросил осветитель Ухтомцев.

– Я могу! – воскликнул Шура. – У меня в номере можно остать... то есть, собраться! Всех накормлю!

– Что значит «могу»? Чья сегодня очередь варганить?

– Свиягина, – напомнил какой-то «гад из ветвей».

– Вот и не надо ломать наших добрых традиций, – буркнул Ухтомцев.

– Кто бы спорил, – как можно более равнодушно говорил Свиягин, уличенный в «дежурстве по кухне». – Я и сам хрен кому доверю готовить этот замечательный, с маслянистой каемочкой золотистых кружков, с обжаренным луком и морковочкой, с томящимися ароматными дольками упругих грибов, пахнущих покинутой родиной, ее хвойными лесами и травами – грибной супчик! К тому же, вы еще будете грязными, как свиньи, а я под душ пойду первым. Шурино вино не забудьте прихватить и хлеба, у кого сколько есть. И сковородку не забудьте. И сразу ставьте воду, замачивайте грибы, покуда я буду мыться.

– Может, обойдемся без сковородки сегодня? Это двухконфорочную плитку в номер переть. Она в багажном отсеке, не отроешь.

– А чья очередь?

– Ухтомцева.

– Ну вот и не ломайте традиций!

– Да-а, – мечтательно протянула Эльвира, которую, видимо, проняла свиягинская тирада, – вот вы всё время едите какие-то вкусные блюда, а нам наше руководство хер когда чего выделяет.

При этих словах один из балетных чиновников поднялся с переднего кресла, повернулся лицом к массам и, ошалело глядя на говорившую, обратился к артистам:

– Товарищи! Я надеюсь, вы все понимаете, что большую глупость, чем замечание артистки Чулковой, трудно было ляп..., то есть, сказать. Мы, руководство, только и слышим в последнее время: вы должны, вы обязаны, давай, давай. Мы все получаем одинаковые суточные, товарищи. И на что тратить их – личное дело каждого. Только в голодные обмороки не падайте. Но я хотел сказать не о том. Последнее время мне не нравится психологический климат в нашей труппе. Вы что, забыли, что мы находимся за рубежом? И я настоятельно (чиновник подпустил металла в голос) напоминаю и требую – думайте не о супе, а о работе! Только о работе. График наших дальнейших выступлений предельно сжат, ситуация экстремальная! Почему же, например, на репетициях раздаются голоса, настаивающие на обязательном перерыве на обед, отдыхе? Почему труппа, вошедшая в образ, должна прерывать репетицию только на том основании, что настало время обедать? Вы же артисты! Интересы профессии должны быть для вас превыше всего! Кстати, к постановщикам это тоже относится. Вы согласны со мной, Свиягин?

Конечно, Свиягину хотелось бы честно сказать то, что он думает и чувствует, а именно: «Не захлебнись своими помоями, чмо!», но он только буркнул недовольно, с меньшей долей почтительности, чем та, которую могли позволить себе артисты в отношении своего начальства:

– В деталях.

Видя обращенные на него взгляды технических соратников, он понимал, что приятели ждут сейчас защиты общих интересов, начала схватки, в которую могли бы втянуться и они.

– Что значит, «в деталях»? – спросил балетный чиновник. – Я говорю о единстве всех служб, неразделимости общего дела. Меня возмущает работа западных театров. Артист замахнулся для прыжка, осветитель взялся за фонарь, рабочий взмахнул молотком, а профсоюзный представитель кричит: «Всё, стоп, перерыв!» Можем ли мы такую глупость насаждать у нас? Подумайте.

– Дорога дальняя, – тянул резину Свиягин, – можно, конечно, и подумать. Коллективное творчество, его законы... Я плохо разбираюсь в этом. Когда человек пишет книгу, ему не нужны слуги с канделябрами и чернильницами. И до ветру он может сходить по собственному усмотрению. Но мне всё время почему-то навязчиво мерещится одно: вот с этих мелочей, с наших уступок, с отказа от глупостей вроде обеда и отдыха, и с таких вот вроде бы патриотических призывов типа: не до грибов, Петька, не время сейчас, ситуация сложная, труба зовет! – всегда начинается одна и та же старая песня. Главное – чтоб ситуация была сложная!

Затем подумал и добавил патетически:

– И августа 91-го – как ни бывало!

– Что за песня? – насторожился чиновник. – Я вас не понимаю.

– Да зовите это как хотите. Диктат, игра в одни ворота, исключения, становящиеся правилом... Это, Игорь Глебович, – вдруг бухнул он, – нарушение прав человека! Это в ООН писать телегу надо!

Вы на него зла не держите, Игорь Глебович! – с фальшивым, напускным ужасом подхватил свиягинскую эстафетную палочку осветитель Ухтомцев. – Свиягин ни в коей мере не хотел никого обвинить. Ни-ни, Боже ж упаси! Он к вам потрясающе хорошо относится, могу поклясться на вашем чемодане! Когда вас забыли на последнем переезде и кружили на автобусе по городу, Свиягин первый вас заметил и сказал: «Вот наши деньги!» Я, каюсь, грешен, не разглядел всего сразу и возразил Свиягину: «Это не человек, это – памятник!», но ваши балетные стали настаивать: «Какой еще памятник, он же нам руками махает!» – «Если махает, – сказал Свиягин твердо, – то поехали дальше, это точно не Игорь Глебович, потому, что Игорь Глебович никогда не махает, а исключительно машет». И вообще, все мы тут уверены, что вы – единственный в целом свете, кто может не только подсчитать нам наши суточные и переработку, но и то, сколько балерина не докрутила фуэте и на сколько процентов артист не вошел в образ. А вы в нас сомневались.

– Спасибо за всё, друзья, – усмехнулся Игорь Глебович. – Это, несомненно, будет учтено при распределении валютной переработки. А вы, Свиягин, – обратился он к нашему герою, – не разлагайте мне коллектив. С артистами мы разберемся сами, без вашей помощи. Театр по сути своей – образование тоталитарное, не забывайте. Нелояльность к руководству ведет к творческому кризису артиста. Но мы артистов и супчиком накормим, если нужно, и лишних денег на переработку подкинем. Изыщем резервы.

– Жопой чувствую, неправы мы с грибным супом! – сказал звукорежиссер Шура.

– Александр! – возмутился Игорь Глебович. – Я настоятельно попросил бы, чтоб подобных слов с вашей стороны больше не было!

– Ну, вот, – сказал Шура, расстроившись, – обидно как-то, несправедливо. Жопа есть, а слова такого – больше не будет. Жалко, мужики, до ужаса.

– Перед лицом общей беды, – сказал Свиягин товарищам, – сплотимся еще теснее, братья-мусульмане!

– Почему мусульмане? – зашумели техники.

– Потому, что нам всем только что переработку обрезали!

И, собрав друзей в круг, как бы подытоживая, мудро сказал, подняв палец:

– Таково свойство всех жирных мух – портить нам пиво!

С некоторых пор стали появляться в свиягинском углу и новые, незнакомые до того, танцовщицы, пришедшие в театр перед самой поездкой. Одна из таких, сидевшая несколькими рядами впереди, накануне ни с того ни с сего приснилась Свиягину.

Сны – это всегда ощущения, а уж только потом сюжеты. Балерина танцевала в каких-то неимоверно воздушных одеяниях, разлетающихся, переплетающихся тканях что-то вроде газ-шифона, и чем усерднее танцевала, тем больше ее одежды путались и переплетались, мешая танцевать. Она будто желала достичь бесплотной легкости, а ощущение было тревожным.

«К чему снятся балерины?» – думал Свиягин, трясясь на очередном переезде, под монотонный шум двигателя. Утренние страсти нового дня уже тихо сошли на нет, и все обитатели автобуса впали в обыкновенное тут безразлично-дремотное состояние. Свиягин полулежал на двух своих креслах и на волне общей неспешности, по необходимости лишь скоротать время, разглядывал затылок спутницы. «Обернись же, создание!» – мысленно приказал он ей.

Вдруг та, будто почуяв взгляд, быстро обернулась и посмотрела на Свиягина. Да, отметил наш герой удовлетворенно, это была та самая, что приснилась. Свиягин, разглядывая, узнавал ее, удивляясь свойствам подсознания – запоминать и воспроизводить некие вещи отчетливей, чем обычная, бытовая, автобусная память.

Балерина, встретившись со Свиягиным глазами, полуулыбнулась-полуусмехнулась и, по-кошачьи соскользнув с кресла, направилась к нашему герою.

– Э-эх! А могла бы остаться мечтой! – широко, но злорадно подумал Свиягин.

Тем не менее, он успел разглядеть ее в «реальности». Танцовщица, как и все прочие балерины в автобусе, по причине жары была значительно обнажена – из одежды имелись на ней только легкая пляжная полумайка светло-салатового цвета с характерными признаками «рельефа», да широкие, по последней автобусной моде, шорты, из которых торчали бесконечно длинные ноги в легких шлепанцах. Девушка вышагивала по проходу салона, опираясь тонкими руками о подлокотники и спинки кресел, тренированно вытягивая в струну ногу и легко перепрыгивая через лежащие на полу, «отдыхающие» тела своей братии.

– Только загадка способна пленить! – мысленно изгалялся Свиягин, пока гостья пробиралась к нему. – Да, могла бы остаться мечтой! Но сейчас мы заговорим! Откроем рот и – сказке конец!

– Что? – с ходу спросило юное существо, поставив в тупик даже такого тертого в балетных диалогах калача, как Свиягин.

– Э-э... хм... – растерялся он, онемев от неожиданности. – Знать бы, что я должен отвечать!

Глупость ситуации его развеселила. Он сидел в кресле каким-то восточным шейхом, а девушка, опустив глаза, стояла перед ним наложницей и спрашивала: «Что?».

Свиягин чувствовал, однако, что и гостья находится не совсем в обычной для себя ситуации, общаясь с человеком не балетного круга. Поэтому, подвинувшись к окну и освободив одно из кресел, он помог ей:

– Присаживайтесь. Сейчас будем пить вино за знакомство.

– Так я посижу? – спросила балерина.

– Посидите. Вас как зовут, радость моя?

– Годунова. Маша, – отвечала та по накатанной балетной привычке именоваться, начиная с фамилии. – Вообще-то обычно... не принято самой приходить, – добавила она с сомнением, присаживаясь рядом со Свиягиным.

– А по-моему, тут как раз иначе и не принято. Или ваш приход чем-то необычен? – веселился Свиягин.

– Да нет, самый нормальный! – воскликнула девушка, как бы слегка испугавшись.

«Как все-таки жаль, что такие изящные создания – балетные!» – думал наш герой, вкладывая в слово «балетные» все тот же определенный смысл. Он вспомнил неожиданно о своих прежних наивных симпатиях к балеринам. И он уже знал наперед, чего ему ожидать теперь – и от этого прихода, и от этого разговора. И всеобщий интерес к свиягинскому углу, бывшему зоной, свободной от крепостного права, и полуусмешка гостьи, и ее наивная решительность, расшибающаяся о классическую балеринскую невнятицу обращения – всё только подтверждало догадку нашего героя о развитии событий. Увы, не было такого чуда, чтобы хотя б одной особи удалось сохраниться и спастись от всеобщего мышечно-безмозглого психоза в этом змеином балетном клубке. Имя им – легион, и несть им числа. Здесь ничего нового быть уже не могло.

За окном проплывали однообразные, бесконечно повторяющиеся виды – равнины, селения, снова равнины, снова селения. С минуту помолчали.

– Ну, так выпейте вина, – предложил Свиягин, – и заодно, кстати, давай будем на ты. Так будет проще.

– Спасибо, я не хочу вина, – сказала гостья смущенно.

– Тогда, может, бутерброд с коппой? Или фрукты? Угощайся, – Свиягин протянул ей пакет.

– Нет, спасибо. Я не хочу. Если можно, то я не буду, – добавила она с каким-то непонятным Свиягину извинением в голосе.

– Да я не заставляю! – рассмеялся наш герой, мысленно, однако, недоумевая, что этот отказ от угощений не вписывается в традиционное понимание им балетных визитов.

– Можно, я – вот так? – спросила вдруг гостья, развернувшись вполоборота к Свиягину, на секунду сгруппировавшись и укладывая свои вытянутые в струну ноги на колени к нашему герою. – Ой, простите! – спохватилась вдруг она, быстро убирая ноги и возвращаясь в прежнее сидячее положение, – простите, я не хотела. Как-то само получилось, чисто механически.

– Хм, – сказал Свиягин, – разве я против? Устраивайся, как тебе удобней.

– Спасибо, мне удобно.

– Послушай, – сказал наш герой, – мы еще двух слов с тобой не сказали, а ты меня уже десять раз поблагодарила, от всего отказалась и извинилась неизвестно за что. И почему ты меня продолжаешь называть на вы? – воскликнул он с недоуменно-восторженным любопытством.

– Хорошо, больше не буду, – гостья опустила глаза виновато.

– Что, «не буду»? – переспросил Свиягин.

– Называть на вы.

– Кого? Ну? – старался он ее подбодрить, восхищаясь такой нерешительностью.

– Вас, – было заметно страдание, с которым давался этот диалог гостье. – Вы не обращайте внимания, если надо, я могу быть и... решительной, – пообещала она.

– А почему ты плакала на последнем спектакле? – спросил Свиягин, неожиданно вспомнив один из незначительных гастрольных эпизодов. – Ведь это ты плакала?

– На последнем? Ах, да. Я должна была сделать, если помните, такое: девлопе, нога берется на пассе, вынимаю ногу вперед, через пассе-партер нога назад, и стою на второй арабеск...

– Ну и что? Нога не вынулась?

Гостья посмотрела на Свиягина ошарашенно.

– Может быть, вы не понимаете того, что я сказала?

– Не понимаю, – согласился Свиягин.

– Ну, тогда долго объяснять, – разочарованно произнесла она.

– А почему плакала?

– Мне педагог наш – свои цветы после спектакля подарила.

– Что ж тут плохого? Радоваться нужно.

Гостья опять посмотрела на Свиягина ошарашенно.

– Неужели не понимаете?

– Нет.

– Да как же! Это значит, что я станцевала хуже некуда. Чтобы я не заподозрила ее гнев, она его так замаскировала, цветами. Хуже не придумаешь.

– М-м-да, – только и смог выдавить Свиягин, – кто бы мог подумать. Впрочем, если это такой серьезный знак, то я тебе искренне сочувствую.

Однако, этот «всплеск гуманизма» остался балериной не оцененным.

– Сочувствуете? – переспросила она, посмотрев на Свиягина уже не ошарашенно, но тем не менее, снова с крайним удивлением. – Извините, но сочувствовать на словах, это значит тайно радоваться чужому неуспеху. Вот что это значит.

В который раз уже общался Свиягин с балетными людьми, и всё никак не мог привыкнуть, постичь этой хромой логики с недействительностью речи и значительностью вещей, безразличных ему – нужно было выворачивать наизнанку все балетные выражения и смыслы, чтобы хоть как-то приблизить их к человеческим.

– Ну, ладно, ладно, – сказал Свиягин. – А если я похвалю тебя, скажу: наплюй на всё, ты прекрасно станцевала? Молодец, мол?

– Это... то же самое, – растерялась гостья, – одно от другого ничем не отличается! Так хвалить может кто угодно. А у нас и похвала, и сочувствие выражаются совсем иначе. Не на словах. Слова тут абсолютно ничего не значат. Глупо им верить. Пустой звук.

– Плохо дело! – воскликнул Свиягин, – если слова только и нужны, чтоб ничего не сказать или замаскировать правду. То есть, по сути, любое доверительное обращение можно заведомо списывать со счетов? А вот если бы мне пришло в голову сейчас, скажем, понравиться тебе, произвести на тебя впечатление, то что я должен был бы делать или говорить? – стал фантазировать Свиягин.

– А почему вы мне хотели бы понравиться? – спросила гостья испуганно.

– Ну как же! – рассмеялся наш герой, – почему нет? Разве это такая уж фантастика? Можно сомневаться по поводу других качеств балерин, но только дурак будет спорить, что вы – существа, так сказать, селекционные, отобранные по яркости внешних данных. И ты не исключение. Разве ты не красива? Не вижу причин, чтоб не хотеть тебе понравиться, – стал настаивать Свиягин.

– Не надо об этом, – сказала гостья. – При чем здесь красота? На сцене нужно уметь быть любой, некрасивой тоже.

– Как это, «при чем красота»?! На какой еще такой сцене? – взвился наш герой.

– Разве вы не понимаете, – визитерша опустила глаза, – на какой сцене? На обыкновенной.

Несколько секунд она находилась в видимом замешательстве.

– Извините, можно мне уйти? – неожиданно спросила она, вставая с места и приводя в замешательство Свиягина.

– Разве я тебя держу? – отвечал он. – То есть, я хотел сказать, разве это я решаю? Воля, как говорится, твоя.

– Ну, может быть, вы хотите, чтобы я еще с вами посидела?

– Конечно, садись, – сказал Свиягин, продолжая недоумевать.

Девушка послушно села на прежнее место и, опустив глаза, сказала:

– Честно говоря, я и сама не хотела бы уходить. Только тогда вот что: давайте поменяемся местами? К тому же, я сижу вам под левую руку.

– Конечно, – спохватился Свиягин. – Давай.

Они поменялись местами, гостья села к окну.

– Разминка нужна, движение? – предположил наш герой.

– Да нет. Какое тут может быть движение, в автобусе? – с сожалением произнесла она, окинув взглядом повсеместный балетный «падёж скота», как называл это автобусное явление Свиягин. – Хотя, конечно, в движении у нас голова лучше соображает! – попыталась пошутить балерина.

– Стоп, стоп, – забеспокоился Свиягин, желая хоть чуть-чуть упорядочить ту кашу, что творилась сейчас и в его голове. – Хорошо, предположим. Тогда как ты обычно поступаешь, если у тебя что-то не ладится? Без философских обобщений, просто, в быту?

Балерина, по извечной манере своего круга уклоняться от личного местоимения, отвечала во множественном числе:

– Когда у нас что-то не получается, надо выйти из репетиционного класса, сделать короткую паузу и сразу снова войти. Тогда и продолжать. Как же еще?

– Хм. Хорош себе быт. Ну да ладно. А если нет возможности выйти? На спектакле, скажем? Если сбой какой-нибудь?

– Очень просто. Мы останавливаемся на секунду, ждем по тактам свою ногу и – дальше. Или, если можно, ногу поменять.

– Спасибо, – сказал Свиягин, – за науку. Ты попала в затруднительное положение. Просто я не сразу понял это. Будь как дома. Расскажи мне о себе.

Балерина тяжело вздохнула.

– Ну, что я могу рассказать о себе? Танцуем...

...Время шло, но разговор поразительно не клеился. Гостья попыталась было затронуть темы, по ее вероятному мнению, близкие Свиягину, Свиягина же они ужасали своей неуместностью. Ни малейших зацепок, ни малейших узелков взаимности не завязывалось между говорившими. Девушка неловко интересовалась, не устают ли мышцы ног, и в особенности спины, у Свиягина от нынешних бесконечных переездов, нравится ли ему хореография Петипа и Вайонена, не знакома ли ему фамилия постановщика такого-то. Порой казалось, что она сама чувствует натужную неестественность этого диалога, но не умеет выправить разговор, следуя привычке общения с себе подобными. Не принимая в расчет странности балетной психологии, Свиягин не смог бы ответить на вопрос, что удерживает девушку до сей поры в его обществе. Это была ее непонятная жертва Свиягину.

Улыбаясь, балерина спрашивала с наигранным интересом:

– Ну, что там новенького в политике? Как там... наши? Заседают еще?

– М-м... А кто эти «наши», которые заседают?

– Ну, это... Депутаты, что ли.

– Я политикой не интересуюсь, – соврал Свиягин, в действительности пропитанный этим ядом, как и всё здравое, не-балетное народонаселение страны тех лет: ходом реформ, перестановками в верхах, борьбой хасбулатовских «тадепутов» с правительством Гайдара и т. д. Но балетное создание облегченно, как бы найдя в этом спасение для себя, воскликнуло:

– Я, честно говоря, тоже!

– А-а... Вот Эльвира говорит, что у вас много работы на этих гастролях, – продолжала танцовщица, – а я до сих пор не знаю, чем вы занимаетесь.

Свиягин посмотрел на балерину с выражением страдания на лице.

– А вы?

– Нет, ну мы появляемся, танцуем. А что делаете вы, когда приходите на спектакль?

О, боги... Вдуматься только: что делает Свиягин, когда приходит на спектакль?! Что же он делает, хер ему в дышло, когда не спеша приходит на спектакль? Может, он еще и к началу опаздывает?

Он отвечал:

– Ни о чем серьезном говорить не приходится. Ну, мух от балерин отгоняем, прожектором груши околачиваем. Декорации – они ведь как лес, который всегда тут стоял. Вошел туда – и знай себе прыгай, вышел – и нет его.

– Прыгай?

– Да. А часто и самой прыгать не надо, партнер подымет.

– Ошибаетесь! – улыбнулась гостья.

– Больше балерины разве ошибешься? – с искренним недоумением воскликнул Свиягин. – В нынешних автобусных капризах то и дело присутствуют мышцы да суставы, жалобы на их усталость, но почему-то никто тут еще не пожаловался на голову! Ты не находишь это странным?

Балерина посмотрела на него с оттенком иронии.

– Не стыдно обижать убогих? Мы детство и юность положили на танец, отдали балету себя без остатка. А вы так легко, мимоходом, отрицаете всё, чего мы достигли, можно сказать, в муках?

– Отчего ж это мимоходом? Я – сидя отрицаю. Вы спрашиваете, я отвечаю. Вашему брату балерине и не угодишь!

– А что делаете вы сами, когда что-то не ладится? – с любопытством спросила балерина. – Поделитесь опытом. Мне это сейчас, кажется, очень бы не помешало! – рассмеялась она, неожиданно оживляясь. – Мне нравится с вами говорить, потому, что вы искренни. Ругаете нас, зато не фальшивите. Даже вашу... критику слушать отчего-то приятно. Так что вы делаете, если попадаете в трудную ситуацию?

– Конечно, импровизирую! – сказал Свиягин.

– Я знаю это слово, но... никогда его, наверное, не употребляла. Оно не разговорное.

– Еще какое разговорное. Это у вас оно не разговорное, потому, что вы, балет, в принципе не знаете импровизации.

– А как вы... импровизируете?

– Как в стихах. Ищу новые, неожиданные повороты.

– И можете выразить в стихе всё, что сами захотите? – то ли с восхищением, то ли с ужасом воскликнула балерина. – То есть, даже то, что вас волнует хоть сию минуту?

– А что меня волнует сию минуту? – переспросил Свиягин, как бы внутренне вглядываясь в себя. – Да, вот, хотя бы это:

А скажите, отчего при встрече

Вы кладете ноги мне на плечи?

Гостья прыснула в кулак, смущаясь своего смеха, затем сказала с деланым возмущением:

– Ну, на плечи я вам ноги не забрасывала. Это обыкновенно, балетная привычка. У вас-то, я имею в виду, у остальных людей, наверное, всё не так, всё наоборот?

– Это у кого еще – наоборот! – рассмеялся Свиягин. – Хотя, нет, у нас тоже женщины так иногда делают. Но это – в чрезвычайных ситуациях!

– Ну, тогда ничего, – облегченно вздохнула гостья.

– Хотите еще стихи? – спросил Свиягин.

– Хочу.

– А скажите, эти ваши формы –

След экономической реформы?

Гостья опять рассмеялась.

– Да, – сказала она, – действительно. Кому-то мы можем показаться чересчур худыми. Но ведь о нас и говорят, что мы не женщины, мы – балерины.

– Ну нет, было бы несправедливым лишать вас того последнего, что в вас действительно хорошо, – признался Свиягин. – Конечно, вы – женщины! Ну, может быть, разве что... не в полном объеме.

– Да, насчет объема вы правы! – обрадованно согласилась балерина, не понимая, что речь идет об объеме вовсе не физическом, – а в театре говорят, что мы вообще – скелеты! И даже не просто скелеты, а одежные вешалки в виде скелетов!

– Это кто ж такую пакость говорит? – подло возмутился наш герой, сам, разумеется, и запустивший в обращение эту «гиперболу». – Это же изловить негодяя такого надо! «Вешалки в виде скелетов»! Мелкота какая! То ли дело Чехов сказал: «Странные люди эти артисты, да и люди ли вообще?» Или современный писатель: «Артисты – наши младшие братья по разуму». Вот это так сказано!

Артистка рассмеялась серебряно.

– Тебя что, это не задевает? – удивился и как бы даже расстроился Свиягин.

– Задевает? Как меня может задевать то, что я сама прекрасно знаю? То, что я понимаю, по крайней мере?

– Хм. Достаточно неглупо для бале... кхм, да. А что ты понимаешь: то, что хотели сказать писатели, или...

– Да вас, вас я понимаю! – веселилась гостья.

– Это абсурд! – разгулялся и Свиягин. – Балетные люди не могут меня понимать. Или я кончился как поэт? Хм. Надо уйти достойно. Игорь Глебыч, остановите автобус, я выйду! – воскликнул он негромко.

– Свиягин, вам переработку уже срезали! – к немалому изумлению нашего героя напомнил «дремлющий» чиновник с переднего кресла.

– Да что ж у него, эквалайзеры в ушах? – буркнул наш герой. – Ну всё, теперь я точно решил – выхожу! До свидания, Маша!

– Побудьте еще! – шепнула собеседница Свиягину, смеясь в ладони. – Мне не хотелось бы, чтоб все кончилось сейчас!

– Это еще почему?

– Вы как-то странно на меня действуете. Вы какой-то другой, совсем не такой, как наши. Расскажите мне что-нибудь еще. Можете меня спокойно обижать. Всё равно я, балерина, через пять минут забуду любые обиды, – скромно призналась девушка. – Тем более, что мы сами о себе всё знаем. Давайте поговорим еще. Мне так... странно вас слушать. Только чувствую себя неловко, – потупила она глаза. – Мне бы хотелось, чтобы вы сами меня к себе пригласили.

Свиягин посмотрел на гостью внимательно. Маша отвела глаза в сторону, улыбаясь краями губ, но Свиягин, прислушиваясь к себе, на секунду почувствовал, что между ними как будто промелькнула некая искра взаимности, их общности. Впрочем... Вполне возможно, что это была только фантазия нашего героя, привыкшего опасно допускать невозможное.

... – Представь себе, – говорил Свиягин, – что ученые нашли новую расу людей, которые живут в жерле действующего вулкана, дышат горячими испарениями лавы и от этого давно стали мутантами.

– Это – мы? – предположила балерина.

– Ну конечно, – по-доброму подтвердил Свиягин, – кто же еще? Так вот. Весь ученый мир сразу становится перед неразрешимой проблемой. Жизнь этих людей можно наблюдать со стороны, но бестолку – языка их никто не понимает, а с расстояния наблюдается только какое-то шевеление в дыму и отблесках огня. И посылать туда «нашего» человека тоже бесполезно – любой, попавший в эти испарения, сам становится мутантом и... оттуда уже ничего внятного не сообщает. Да и не до того ему: онемел, надел бусы, дышит волшебными испарениями! Пропали и суточные на экспедицию, и сам человек – пропал! И все призывы из внешнего мира для него – «пустой звук».

Балерина во все глаза смотрела на Свиягина, слушая его.

– И вот к чему я это веду, – продолжал Свиягин, – вот что мне, Маша, представляется странным. Кто бы ни брался говорить об искусстве балета, сторонники его или противники – никто о нем почему-то спокойно и внятно говорить не может. Тут же попадает в цейтнот.

– Я не знаю, что такое цейтнот.

– Ну, неважно. Просто как будто эта тема заколдованная. Как будто нет того нормального языка и тех слов, которыми можно о балете разговаривать. Любой, кто начинает говорить о нем, тут же ударяется в какую-нибудь крайность. Приверженцы вашего искусства с пол-оборота срываются в эмоциональный надрыв, в рваньё на себе рубашки: «тень великого Петипа, божественные, неземные, чарующие образы, ошеломляющие, восхитительные прыжки...» – прилагательные, прилагательные, от которых тут же начинает тошнить. Да и наш брат тоже хорош. Тоже, не понимая сути, сразу срывается, но в другую крайность – в насмешку, в иронию. Вот, полюбуйся.

Свиягин достал из сетчатого кармана переднего сиденья книгу, открыл ее и, отыскав нужное место, стал читать гостье:

«...Царь строго махнул рукой, и с боков вышли мужчины с голыми ногами и женщины с голыми ногами и стали танцевать все вместе... Одна из девиц, с голыми толстыми ногами и худыми руками, отделившись от других, отошла за кулисы, поправила корсаж, вышла на середину и стала прыгать и скоро бить одной ногой о другую. ...Потом один мужчина стал в угол. В оркестре заиграли громче в цимбалы и трубы, и один этот мужчина с голыми ногами стал прыгать очень высоко и семенить ногами. ...Потом танцевали еще другие, с голыми ногами, мужчины и женщины, потом...».

Гостья грустно усмехнулась.

– С голыми ногами! – сказала она. – Ну почему же именно так, именно это: «с голыми ногами»!?

– Лев Толстой, однако, – сказал Свиягин, – ничего не попишешь. Классик, к тому же большой разоблачитель... всего.

– А почему все в крайности впадают?

– Потому, что балет – самое противоречивое из всех искусств. Он существует как бы вопреки самому стремлению искусства быть, так сказать, своим в доме, то есть развенчивать миф и делать из него событие как бы лично с нами случившееся. Ты меня понимаешь?

– Понимаю, – отчего-то удивилась балерина сомнениям Свиягина.

– В отношениях со зрителем он – сноб, сам держит дистанцию и иначе существовать отказывается. «К нам без галстука нельзя!» Занавес, ширмы, кулисы – его любимые вещи, как будто он не в душу рвется, а фокусы показывает. Ну, это понятно, ведь он знает свое самое слабое место, а именно – что он работает на стыке «плотского» с «музыкой». Это его самый грубый шов, где малейшая оплошность убивает весь замысел, обращая высокие чувства в посмешище.

Да и сами чувства, которые демонстрирует нам со сцены балет, не интересны человеку с воображением. Это не любовь Джульетты к Ромео, это любовь как таковая, абстрактная, нереалистичная, к живым людям не приложимая. Шекспир здесь почти никто. Переоденьте Джульетту в костюм автодиспетчера и назовите ее – Асель, и ничего не изменится, будет всё та же «любовь», из того же бидона, только внешне нелепее.

И мы уже всегда заранее знаем, чего нам ожидать от новой постановки. Нам, по сути, всегда показывают один и тот же балетный спектакль, до боли узнаваемый. И дело не в нашей проницательности – просто нам всякий раз дают вино разных названий: пейте, чувствуйте, переживайте! И один зритель, хлебнув, говорит: «восхитительно, божественно, бесподобно!», а другой: «фу, дрянь ваш напиток. С голыми ногами!»

Балет к тому же еще и жульничает. Потому что, отказавшись от слова и размышления, и взявшись говорить о самом сокровенном ногами, он, грубо говоря, «и на своем поле не дорабатывает». По своим выразительным средствам он вынужден быть лобовым искусством, переть напролом, избегая любого неожиданного поворота, любого усложнения и двусмысленности, чтобы «жульничество» не вскрылось и не уронился романтический ореол, – у чистого, мужественного, влюбленного главного героя, которым нас задолбали в каждом спектакле, не может быть даже новой возлюбленной, ибо слетит весь флер, и зритель скажет об Альберте, увлекшемся после смерти Жизели одной и ее подруг: вот мерзопакостник, потаскун! Сломал нам сказку! Разрушил веру в высокое и чистое! Смешал нам вино с пивом!

– И вы туда же! – рассмеялась танцовщица. – Срываетесь!

– Надеюсь, Толстой мягкий, спружинит! А вот если на вашего ухнешь, то – крышка, костей не соберешь!

– Прекрасная обвинительная речь! А мне отчего-то казалось, что вы разбираетесь в балете. Глупо, конечно. Это было чисто балеринское наивное предположение: если вы поэт, то уж в балете должны разбираться как бы само собой. Это же так просто. Так вы разбираетесь в нем?

– Не очень, – честно поник Свиягин.

– Вы себе грубо льстите. Вы в нем – абсолютно не разбираетесь! Балет, это такое... Это чудо, которое...

– Давайте, давайте. Срывайтесь скорее ко мне, милая девушка, я уже вас заждался, здесь, у нас, внизу. Толстой тут вас спрашивает. Где, говорит, та девушка с голыми ногами, из-за которой я тут торчу? Щас дам ей взбучку.

– Нет, я осторожно пройду по краю! – рассмеялась гостья. – Наш балет считается лучшим, вы же не будете с этим спорить?

– Конечно. Любая восточная тирания – надежная штука.

– Мне все-таки трудно вас понять так с ходу, с первого раза. Тем более, вы говорите не напрямую. Объясните, – попросила она.

– Просто мне странно, что весь балетный мир, все постановщики и критики до сих пор не могут взять в толк, отчего это нынешний российский балет разваливается. Связывают это с денежными трудностями, а о том, что наступила свобода – забыли. Вот, даже цари перестали на вас ходить, своих друзей маоцзедунов водить и вами, своим идеалом безмолвным, восхищаться.

– Ну, свобода... – танцовщица устало вздохнула. – Какая у нас, в балете, может быть свобода? Да и не нужна нам никакая свобода. Главное – искусство, танец. Кто-то ведь должен хранить традиции. Как в музее. Балет, это на все времена, это надежно. И принц Альберт никогда не предаст свою возлюбленную, потому что – как было, так и будет. И Жизель как была век назад бедной девушкой, так и будет всегда сходить с ума от неразделенной...

– Ага, сейчас будем вместе! – радостно сказал Свиягин. – Пополз край обрыва! Ловлю!

Девушка смеялась счастливым смехом.

– Ну? – спросила она через пару секунд.

– Что?

– Надо хотя бы наметкой движение показать.

– Что показать?

– Ну, что вы ловите. Подать знак, а то я не пойму.

Свиягин оторопел было по привычке, но вдруг понял, что купился на шутку гостьи; на этот раз она его уже просто разыгрывала, пародируя себя прежнюю.

– Я уже сказал всё словами! – воскликнул он.

– Слова – пустой звук! – смеялась она, будто дразня.

Свиягин внимательно посмотрел на танцовщицу. И опять по той пустячной малости, что была понята говорящими без слов, ему на секунду, как и прежде, почудилась пробежавшая меж ними искра некой взаимности, обоюдного приятия, промельк чего-то нового и необычного. Как будто это пустячное понимание устанавливало меж ними связь, неведомую всем прочим и бывшею только их личной тайной, которая отделяет их заговорщицким образом от остальных обитателей автобуса.

Но вдруг девушка, вмиг как бы собравшись внутренне, сказала:

– Ну, ладно. Я пойду, наверное. Спасибо вам за компанию.

– Нужно «сменить ногу»? – предположил Свиягин.

– Да нет, спасибо, действительно пойду. У меня же в этом автобусе есть свое место.

– Через минуту, – спросил Свиягин, – придешь? Через... пять?

Гостья улыбнулась с сожалением и ничего не ответила. Она легко встала и, поправив на ходу волосы, собрав их в пучок обеими руками назад, за затылок, не спеша стала пробираться прежним манером к своему креслу. К ней тут же подошел кто-то из балетных юношей, что-то сказал, тревожно улыбаясь – она улыбкой ему отвечала. За спиной Свиягина посапывал пьяный Фанерыч, по-братски устроившийся на плече Эльвиры, тоже спящей, впереди опять видел Свиягин только затылки и распластавшиеся в проходе салона тела в спортивных костюмах.

«Да что же это за загадочный народ? – снова заклинило Свиягина, – что это за балетные фокусы?» Он не мог постичь такой хореографии. Чувство необычности происходящего явно висело в воздухе, но никаких сравнений с чем-нибудь похожим Свиягин отыскать не мог. Это была – не Эльвира, это был – не приход Эльвиры, тревоги на лице балетного юноши не было прежде; что это всё могло значить? У них с балериной вышел какой-то человеческий разговор, а она сбежала едва ли не на самом интересном месте. Как держать себя с этими людьми, о чем говорить, чтобы они не уходили с полуфразы? Свиягин не просто ничего не понимал – он, сожалея об оборванной взаимности диалога, как-то агрессивно не понимал ни черта.

Так прошло полчаса. Автобус продолжал свое движение. Балерина, изредка поднимаясь из своего кресла для разминки и судя по ее виду уже начисто забыв о Свиягине, улыбалась, шепталась с очередным балетным «проходимцем» (то есть проходящим мимо и лениво стопорящимся чуть не у каждого по счету кресла для пустых бесед), показывая ему какие-то движения руками. Всё это уже не имело никакого отношения к ней той, какой она была еще меньше часа назад. Вдруг Свиягин увидел боковым зрением, что танцовщица на него смотрит. Он поймал ее взгляд и с удивлением обнаружил, что она смутилась, чувствуя себя пойманной. Свиягин продолжал смотреть в ее сторону. Тогда она, спешно растолковав что-то балетному компаньону, снова, как притянутая магнитом, стала пробираться к Свиягину.

– Вы не сердитесь на то, что я обещала... но все-таки пришла? – спросила она.

Свиягин только руками развел.

– То есть, что я говорю! Боже! – воскликнула танцовщица. – Полчаса без вашего общества, и снова начинаю заговариваться! – улыбнулась она. – Я хотела сказать, что вроде бы попрощалась с вами, а теперь опять пришла испытывать ваше терпение.

– Я терплю тебя легко, – сказал Свиягин, – если не сказать, с удовольствием. Садись. Я – честно.

– Можете не говорить, я вижу.

Гостья скинула шлепанцы, снова забралась с ногами в кресло рядом и сказала на выдохе, как бы в продолжение своего прервавшегося движения:

– Нет, все-таки не могу. Не выношу общества балетных людей. К вам тянет. Какой-то разлад во мне сегодня. Раздрай, заполошенность!

Свиягин, думавший было, что все сюрпризы нынешнего дня закончились, опять, в который раз, изумился. А девушка, как бы стосковавшись по прежнему разговору со Свиягиным, продолжала на одном дыхании:

– В какую-то пустоту попадаю, когда с нашими приходится общаться. Не подумайте, я никого не ругаю, но... Я сегодня сделала для себя странное открытие. Оказывается, без танца тоже может быть интересно. Удивительное ощущение. Ненадолго, наверное? Но к своим попала, и не вытерпела, сбежала. Раз танца нет, так и там – ничего нет. Никакой импровизации, сплошной цейтнот! – лукаво посмотрела она на Свиягина.

– Откуда... ты эти слова знаешь?! – с восхищенным недоумением спросил Свиягин, не веря своим ушам, – ты же... их не знаешь и ими не пользуешься?

– Теперь знаю и пользуюсь. Мало ли какими словами я не пользовалась раньше? Но вы забыли о балеринской памяти, между прочим, тоже, как и ноги, тренированной. Как же иначе можно запомнить такое море музыки, движений и переходов? Голова балерины, это... такая кладовая! Всё, что будет нужно для роли, можно достать оттуда.

– Ты мне всё больше нравишься, – сказал Свиягин.

– Слова – пустой звук! – рассмеялась танцовщица.

...Бывает так, что мы, упустив из виду развитие какого-нибудь события или явления, обнаруживаем вдруг конечный результат, изумляющий нас тем более, чем более он контрастен своему началу. Так и Свиягин сейчас не мог бы сказать, в какой момент времени произошла эта метаморфоза: определение «балерина», что прежде так удачно охватывало любую из балетных девушек, почему-то оказывалось тесноватым именно для его нынешней гостьи – и чем дальше, тем больше!

Определение есть ограничение. Несомненно, что определение берет главное, но не учитывает нюансов.

А иногда – и главное упускает.

Все перемены внешности, связанные с характером актерской работы, были для балерин делом, разумеется, обычным. Суетливая полуголая лебедь, что, ежась от холода, переступала по сцене в пуантах как в ластах, и «грелась» в кулисах, старательно, заученно подбрасывая коленки к подбородку (и подобрав кверху балетную пачку руками), – после антракта оборачивалась царицей, блистающей парчой, с царственной походкой и надменным взглядом, с несоразмерно фонарям и тряпкам величественной статью, – и было не узнать, и страшно было окликнуть, чтобы не ошибиться! Меняя бесчисленное множество костюмов – пачки, платья, кринолины, накидки, юбки, шали, шляпы да вуали, – меняя цвет волос, парики и прически, меняя «боевую раскраску лица», – артистки всякий раз становились иными, и почти всегда полной противоположностью предыдущему образу. Чем-то вроде игры по ходу работы было для Свиягина угадывание человека, скрывающегося под новой личиной. Образ же самого человека, его сущность никак не могли зафиксироваться за этими бесконечными трансформациями, этой перетекающей из одного в другое маскировкой подлинного лица.

Но сейчас Свиягина поразило – не притронувшись ни к чему, что могло бы изменить ее внешность, гостья неведомым образом преобразилась – рядом со Свиягиным сидела уже совсем другая девушка. Куда-то исчез, будто и не бывало, проницаемый, по-домашнему простой, стандартный во всеобщей автобусной расслабленности, образ. Длинные волосы, схваченные на лбу черной костяной подковкой, всё так же рассыпались по плечам, но уже не по привычной обязательности, а подчеркивая, подавая всю неповторимость лица, в котором была и женственность и какая-то детскость одновременно, броский изгиб его линий, несомненность всего и без того выигрышного. Глаза – из округло-наивных сделались пристально-ироничными, по-джокондовски как бы добродушно сознающими свою необъяснимость. Красота лица заострилась, сделалась более контрастной. Гостья не могла сидеть бездвижно целую вечность, и, когда она поворачивалась, подыскивая новое удобное положение, забиралась ли в кресло с ногами, или снова менялась креслами со Свиягиным, – то и в этой произвольности движений и кажущейся разбросанности жестов проглядывало удивительно гармоничное единство целого, соотнесение всех частей тела единой пластике, как будто бы руки и ноги безусловно помнили друг о друге и понимали друг друга лучше хозяйки, без ее вмешательства зная, где задержаться и в какое время догнать друг друга. И каждый легкий поворот головы, и разворот хрупкого корпуса, и каждая линия шеи, удлиненной стремительной артерией, каждая малость движения острых, перетекающих под кожей лопаток на открытой спине – всё стало более значительным и уместным. Сыграть красоту было невозможно. Острота образа походила на стальное оружие.

Свиягин внутренне восхитился.

На остановке Свиягин в числе первых вышел из задней двери автобуса, подав балерине руку. Маша, подав свою, двинулась было, но вдруг замерла на миг и, быстро сменив ногу, вышла из автобуса характерным балетным движением – носок вытянув вперед, сделав падающий шаг, и на вытянутую ногу пружинисто приземлившись.

Это было изящно сделано мимоходом. После долгого автобусного бездействия тела балерина проделала всё это как-то восторженно, даже из автобуса выходя по канонам танцевальной гармонии с партнером. Шедшая следом заспанная Эльвира Чулкова сошла было со ступенек сама, но в последний момент была поддержана выбежавшим из толпы, вновь подозрительно резвым, Фанерычем.

Свиягин смотрел на танцовщицу, устремленную вперед, прямую, ступающую с неизменным балетным разворотом стопы, ступающую даже в летних шлепанцах так, что носок вытягивался почти в одну линию с линией ноги.

– Маша! – Свиягин догнал ее, решительно окликнув.

Но как это часто случается, то легкое и хрупкое, что затеплилось было в их уединеном общении, попало в волну прежнего, вновь со всею силой накатившего, коллективного быта. Оно рассыпалось и растворилось в этой никуда не девавшейся суматохе, в толкотне и бестолковщине. Вернулись и снова вступили в силу отмененные на время их уединения законы. Вернулось то, что только дремало и никуда деваться не собиралось – то, частью чего Маша всегда числилась. Свиягин с Годуновой безо всякого на то основания находились в поле всеобщего зрения.

Солнце жарило в полную силу. Часть обитателей автобуса, удивленно оглядывая нелепую парочку, уже потянулась небольшими группами на разведку местности, старательно держась в тени придорожных построек («Кто в «Автогриль», сюда, к нам!». – «А мы в сортир!». – «Я с вами!»). И всё это – и нещадно палящее солнце, и волна маслянистого жара, и новое оживление от полученной передышки, и насущность и определенность планов окружающих людей – всё это как будто подразумевало и подчеркивало незначительность вещей призрачного происхождения.

– Может быть... выпьем кофе? Или съедим чего-нибудь? – начал после паузы Свиягин.

Танцовщица улыбнулась.

– Нет, нет, спасибо. Мне нужно к своим. Меня друзья заждались, это уже становится неприличным с моей стороны! – улыбнулась она.

– Мы говорили о какой-то ерунде, о балете! – спохватился Свиягин, – а я бы хотел говорить с тобой совсем о другом. Тебе же не нужно сейчас идти умирать на сцену. И друзья твои никуда не денутся еще долго. Составь мне компанию.

– Спасибо, Сережа. Но я вижу сама, что увлеклась. Простите. У меня есть оправдание: всё новое касается меня больше, чем вас. Завтра опять работа – классы, репетиции... а я должна отчетливо понимать, что я делаю. Без импровизаций. С вами я за себя не ручаюсь! – рассмеялась она. – Я уже и так попала в вашу волну.

– Я не говорю так прямо о планах на будущее! – возразил Свиягин, – но кофе мы можем сейчас выпить?

– Я не пью кофе. Я не пью вина. Я не ем ничего мучного, сладкого, я вообще не ем ничего без оглядки! Я завтра опять начинаю жить по расписанию. Я должна быть готова, я должна быть в балетном «материале», черт бы его побрал! – воскликнула балерина едва не с отчаяньем, удивляя Свиягина вроде бы не свойственной ей экспрессией, но напоминая с запозданием, что экспрессия – безусловно одно из главных качеств любой танцовщицы, без которого их не бывает.

– А скажи, Маша, – стал наступать Свиягин, – ведь твой приход и твое нежелание общаться с балетными соратниками исходят скорее от какой-то твоей собственной замкнутости, трудности ли характера, чем от желания общаться именно со мной?

Девушка провела ладонью по лбу, отводя прядь волос, как будто раздумывала, стоит ли ей отвечать.

– Нет, Сережа, – сказала она. – Я давно хотела с вами познакомиться, но никак не могла найти повод.

– Так я тебя разочаровал?

– Нет. Но для меня вышло хуже, чем я думала. Поэтому лучше сразу оставить всё так, как есть! – добавила она, как бы пугаясь собственных слов, – Мы, балерины... – и она опять начала «старую балеринскую песню о главном», становясь той прежней артисткой, какой была в первые минуты своего утреннего прихода к Свиягину.

...И, помахав на прощанье, быстро пошла в сторону одной из своих балетных компаний, все так же шумящих, толкающихся, и уже в массовом порядке жующих какую-то, на взгляд Свиягина, белиберду, «мусор» – печенья, шоколадки, чипсы.

... – Ты куда сейчас топаешь? – возник из полуденного жара звукорежиссер Шура. – Айда в «Автогриль», влупим по ледяному пиву! Стоянка минут сорок, пока водилы, Марио с Джузеппой, брюхи не набьют макаронами!

Он посмотрел вслед удаляющейся Маше.

– А ничего! А ноги-то, ноги! Хороши ноги! Как зовут?

– Не знаю! – злобно соврал Свиягин второй раз за день, – и тебе знать незачем!

– Ути-пути, какие мы строгие! – замурлыкал Фанерыч. – Однако, не до женщин! Женщины, это отвлекающий момент, более того, женщины, это зло! Я тут к Эльвире пытался подкатиться, да всё бестолку, винище только жрет, как прорва, переводит ценный продукт! Да и что проку в женщинах? Несколько минут удовольствия, и всё. Иными словами, женщины, это не пиво. Итак, к пиву!

Через минуту они стояли уже в прозрачном кубе автогриля, у стойки, наслаждаясь прохладой кондиционера. Шура говорил бармену, будто декламировал:

– А отчини-ка нам, дуся, дуе биро, дуе мартаделла!

– Да у нас на переезд не осталось ни капли вина, а ты последние деньги тратишь на жратву! Имей совесть, дружище! – пытался шутить Свиягин, думая о другом.

– Не боись насчет денег! – дурачился Шура. – Будет новый день, будут и новые деньги! Займем, найдем на дороге, бутылки пустые сдадим! Фонограмму мою «Лебединого озера» пропьем! У меня есть ощущение, что деньги еще будут!

– Биро пикколо? – интересовался бармен.

– Я т-те щас дам, «пикколо»! – вспоминал Шура что-то обидное. – Единственный мой! Нам – грандо!

Местность, где остановились передохнуть путешественники, представляла собой долину, окруженную со всех сторон горами, пересеченную, по цепи ближних, автобаном. Вершина горы, у подножия которой расположился стеклянный «Автогриль», терялась в белых кучевых облаках.

Но уже из-за дальних гор, с юга, по всему горизонту надвигались грозовые облака. Даль уже погрохатывала – и сквозь стекло было слышно, и отдаленные поначалу раскаты доносились все отчетливей и чаще. И ощущение становилось всё тревожней, будто в этой неотвратимости приближения грозы содержалось какое-то намерение, будто проглядывала некая одушевленная осознанность цели. И движение машин уже казалось более стремительным и поспешным, и поспешность их, пулей разлетающихся по автобану в противоположных направлениях, будто была связана с опасением попасть в грозу именно тут, в этом месте, где наши путешественники бросили якорь.

– Гулять так гулять! – волновался Шура и, обращаясь к бармену, требовал еще:

– Дуе биро, дуе коппа!

– Биро пикколо? – заученно вопрошал бармен, с неопределенным выражением лица, но с тою же общей, еле уловимой внутренней тревогой всматриваясь в надвигающуюся грозу.

– За кого ж ты меня принимаешь! – кипятился звукорежиссер. – Онли, онли грандо!

– «Полисиа страдале»! – не закрывал он рот, читая вслух дорожные транспаранты, взлохмаченный и с «уно биро» в руках. – Уж страдали, так страдали! Вы бы у нас, голубы мои, так пострадали!

Свиягин смотрел в сторону толпы, собравшейся на краю ближнего ущелья, в сторону балетной братии, переобезьянивающей друг друга улюлюканьем в пропасть и «неуважительным» бросанием туда булыжников. Маша прохаживалась там, среди своих, кто-то ее приобнял за плечи, она хохотала.

Среди бела дня становилось темнее, и становилось еще тревожнее оттого, что в охватившем все сумраке, на общем потемневшем фоне неба – еще оставался на земле клочок ослепительного, залитого солнцем ближнего пространства.

И ливень ударил стеной, внезапно, – как это бывает в соседстве гор, и толпа бросилась врассыпную к ближайшим укрытиям, и молния сверкнула совсем неподалеку, рассыпавшись на миллионы огненных бусин, и гром, почти от нее не отставая, сухо рванул со всей безудержностью стихии.

И как будто все посетители бара вздохнули свободней. Скучающий без дела бармен подносил уже третью спичку к огромной декоративной газовой лампе, бывшей тут, видимо, для вечерних нужд, но теперь барахлившей – неравномерно вырывающийся газовый поток сбивал пламя спички.

Горючий, легко воспламеняющийся газ не желал зажигаться от огня, гасил его. И лил дождь за стеклом, а огонь молнии рождался из ничего, из невидимых глазу потоков, полей, напряжений, возмущений и полярности зарядов.

(конец второй главы). Перейти к Главе 3.

	Алексей Милюков
	ТОМБЭ или ШАГ В ПАДЕНИИ

ТОМБЭ или ШАГ В ПАДЕНИИ

Глава 2. Те и другие