Составил А.А. Валентинов

ЧЕРНАЯ КНИГА («ШТУРМ НЕБЕС»)
 

Глава одиннадцатая

ПРОЦЕСС ВЕНИАМИНА, МИТРОПОЛИТА ПЕТРОГРАДСКОГО

(По записи одного из видных участников процесса)

Предлагаемый очерк процесса Вениамина, митрополита Петроградского построен на тщательно проверенном, но сравнительно скудном материале; поэтому он весьма далёк от той полноты и детальности, которые были бы желательны для столь значительного исторического события. Существует, правда, «официальная» стенографическая запись всего процесса, но она старательно запрятана в архиве петроградского ревтрибунала. Мы верим, что наступит день, когда этот стенографический отчёт, составленный по почину самих большевиков, увидит свет Божий и откроет всему миру потрясающую картину мученичества неповинных жертв созданного советской властью процесса. Пока же приходится удовольствоваться теми скромными материалами, которые находятся в нашем распоряжении.
 

I

Полоса «изъятия церковных ценностей» до Петрограда дошла довольно поздно: в середине марта 1922 года. К этому времени в целом ряде городов изъятие уже было осуществлено, сопровождаясь кое-где слабыми попытками к сопротивлению со стороны верующего населения, весьма редко (в единичных случаях) выражавшимися в резких формах.

Главой Петроградской епархии в то время был митрополит Вениамин. Избрание его из викарных епископов в митрополиты состоялось летом 1917 года при Временном правительстве. Это, кажется, был первый случай применения демократического порядка избрания митрополита. Петроградское население огромным большинством (в том числе голосами почти всех рабочих) вотировало за владыку Вениамина, которому тогда противопоставлялась «высшими слоями» кандидатура епископа Андрея Уфимского. Победа сторонников владыки Вениамина находила естественное объяснение в том, что петроградское население – и в особенности его трудовые элементы – давно его знало и было глубоко привязано к нему за его доброту, доступность и неизменно сердечное и отзывчивое отношение к своей пастве и к нуждам её отдельных членов.

Митрополит Вениамин, уже будучи в этом сане, охотно отправлялся по этому зову для совершения молений и треб в самые отдалённые и бедные закоулки Петрограда. Рабочий, мастеровой люд зачастую приглашал его для совершения обряда крещения, и он радостно приходил в бедные квартирки, спускался в подвалы – в простой рясе, без всяких внешних признаков своего высокого сана. Приёмная его была постоянно переполнена – главным образом простонародьем. Иногда он до позднего вечера выслушивал обращавшихся к нему, никого не отпуская без благостного совета, без тёплого утешения, забывая о себе, о своём отдыхе, о пище...

Митрополит не был, как говорится, «блестящим оратором». Проповеди его всегда были чрезвычайно просты, без всяких ораторских приёмов, без нарочитой торжественности, но в то же время они были полны какой-то чарующей прелести. Именно незамысловатость и огромная искренность проповедей митрополита делали их доступными для самых широких слоев населения, которое массами наполняло церковь, когда ожидалось служение митрополита.

Даже среди иноверцев и инородцев митрополит пользовался глубокими симпатиями. В этой части населения он имел немало близких личных друзей, которые, несмотря на разницу верований, преклонялись перед чистотой и кроткостью его светлой души и шли к нему в минуту тяжкую за советом и духовным утешением.

Если в России в это мрачное время был человек абсолютно, искренне «аполитический» – то это был митрополит. Это настроение было в нём не вынужденным, не результатом какой-либо внутренней борьбы и душевных преодолений. Нет. Его евангельски простая и возвышенная душа легко и естественно парила над всем временным и условным, над копошащимися где-то внизу политическими страстями и раздорами. Он был необыкновенно чуток к бедам, утеснениям и переживаниям своей паствы, помогая всем, кому мог и как умел, – в случае надобности просил, хлопотал... Его благородный дух не видел в этом никакого унижения, ни несогласованности с его высоким саном. Но в то же время всякую «политику» он неумолимо отметал во всех своих действиях, начинаниях и беседах, даже интимных. Можно сказать, что этот элемент для него просто не существовал. Всякие политические стрелы просто скользили по нему, не вызывая никакой реакции. Казалось, что в этом отношении он весь закован в сталь. Ни страха, ни расчёта здесь никакого не было (это доказало будущее). Митрополит лишь осуществлял на деле то, что в отношении выполнимости кажется (может быть, с большим основанием) почти квадратурой круга: евангельское элимирование из религиозной жизни всякой политики; т.е., в данном случае, вопросов об отношении к советской власти, к её представителям и т.д. С известной точки зрения, может быть, это был недостаток, отврат от жизни, но таков факт, и тут ничего не поделаешь. Из духовного облика митрополита нельзя выбросить эту черту, тем более что она очень характерна для его в высшей степени цельной и монолитной психики.

Таков был тот, на долю которого выпало в качестве главы Петроградской епархии столкнуться с подступавшей всё ближе волной изъятия, уже помутневшей от пролитой крови...

Нетрудно было предугадать, зная характер и душу митрополита, как отнесётся он к изъятию. В этом вопросе для него не существовало колебаний ни на одну минуту. Самое главное – спасение гибнущих братьев. Если можно хоть немногих, хоть едину душу живую, исторгнуть из объятий голодной смерти – все жертвы оправдываются.

Митрополит, с его детской простотой веры, был большим любителем церковного благолепия. Для него, как для самого примитивного верующего, священные предметы были окружены мистическим нимбом, но дальше он не шёл. Силою своего проникновенного духа он отбрасывал в сторону все эти настроения и чувствования, в его глазах совершенно невесомые сравнительно с предстоявшей задачей спасения людских масс. В этом отношении он шёл дальше Патриарха, не встречая никаких препятствий к отдаче даже освящённых сосудов и т. п., – лишь бы исполнить свой христианский и человеческий долг до самого конца.

Но наряду с этим ему представлялось необходимым всячески стремиться к тому, чтобы отдача церковного имущества носила именно характер вполне добровольной выдачи, «пожертвования». Ему несомненно претила самая процедура изъятия, которой предстояло иметь вид какого-то сухого, казённого, принудительного акта, – отдачи нехотя, из-под палки, под давлением страха и угроз. Прежде всего, по мысли его, тут было бы явное противоречие истине и справедливости. Он был заранее уверен или, по крайней мере, питал надежду, что население горячо и единодушно отзовётся на его призыв, что оно пожертвует во славу Божию и во имя долга христианского с радостью всё, что только можно. Для чего же прибегать, хотя бы только внешним образом, к насилию – ненужному и оскорбительному для населения – в творимом им святом деле?

Другая, вызываемая давлением обстоятельств, необходимая предпосылка к пожертвованию церковных ценностей должна была, по его мнению, заключаться в народном контроле над расходованием всего пожертвованного. В основе всех происшедших до петроградских изъятий бунтов было не нежелание спасти какой бы то ни было ценой погибающих от голода людей – но глубокое недоверие к ненавистной власти. Население заранее было убеждено, что, вторгаясь грубейшим образом в сферу интимнейших чувств верующих, отнимая у них то, что украшало храмы и богослужения, большевики в то же время ни единого гроша из отнятого не передадут по объявленному назначению. Удивляться такому, хотя бы и утрированному, недоверию – не приходится. Власть его вполне заслужила.

На этой почве могли возникнуть протесты и эксцессы и в Петрограде, а следовательно, и неизбежные кровавые расправы. Предвидя это, митрополит считал весьма целесообразным введение в контроль представителей от верующих.

Существовало, кроме того, для митрополита ещё одно препятствие к исполнению требований власти (в той резкой форме, в какой они предъявлялись) – препятствие, которое, при известной постановке дела, для него было непреодолимым. Благословить насильственное изъятие церковных предметов он не мог, ибо считал такое насилие кощунством. Если бы власть настаивала на принудительном характере изъятия, то ему оставалось бы лишь отойти в сторону, не скрывая своих воззрений как православного иерарха на насилие в данном случае. Это вряд ли содействовало бы умиротворению умов, как бы в то же время митрополит ни настаивал на необходимости пассивного, спокойного отношения к распоряжениям власти (а он это неоднократно говорил, проповедовал и циркулярно сообщал подчинённым ему лицам).

Впрочем, даже благословение митрополитом насильственного изъятия не изменило бы положения; в результате получалась бы только потеря митрополитом всего своего духовного авторитета и, следовательно, предоставление полного произвола стихийному негодованию верующих масс...

Иное дело – благословить пожертвование. Делая это, он только исполнил бы свой прямой пастырский долг.

Суть тут не в «формальных нюансах». Большая разница была по существу. При согласии власти на «пожертвование» и на «контроль» – отпадало основание к недоверию со стороны масс, и на первый план выступало возвышенное стремление помочь голодающим. Тогда народ радостно (как предполагал митрополит) отзовётся на призыв своего духовного водителя, тогда его пастырский голос будет действительно авторитетным, и всё совершится мирно и благополучно.

Всё это было, конечно, не столько «требованиями» или «условиями» (митрополит отлично понимал, что ни о какой борьбе и речи быть не может), – сколько пожеланиями, в осуществимость которых он верил,– тем более, что считал это выгодным и для власти, которая, как представлялось его не искушённому политикой уму, должна была стремиться к безболезненному проведению изъятия. Ведь что «изъятие», что «пожертвование», рассуждал он, по существу – одно и то же. Власть получит всё то, что ей нужно. А между тем от того или иного внешнего подхода к этому вопросу зависело мирное или кровавое разрешение такового.

Несомненно, что ко всему указанному выше у митрополита примешивались ещё мечты, свойственные его идеалистическому настроению. Суровая действительность не мешала ему грезить о предстоящем чудном зрелище. Ему представлялся всенародный жертвенный подвиг во всей его неописуемой внешней и внутренней красоте; ярко освещённые храмы, переполненные молящимися, огромный общий душевный подъём; трогательное умиление на всех лицах в сознании величия совершаемого... Церковь, в лице верных детей своих, предводимых духовенством, радостно отдающая всё для спасения братьев, приемлющая с готовностью внешнюю нищету ради духовного обогащения... В результате – не одоление церкви, а, наоборот, неожиданная её победа... Если такие мечтания представляли тоже своего рода «политику» – то, надо признать, такую, которая, конечно, ничего общего с политикой земной не имела.

Все эти прекрасные грёзы были, увы, безжалостно и вскоре растоптаны грядущими событиями...
 

II

Такова была позиция митрополита в вопросе об изъятии.

Но, кроме митрополита, существовали разные круги и слои верующего населения. Каково было их отношение к назревавшим событиям?

Не будем говорить о духовенстве. Терроризованное и загнанное, оно в огромном большинстве держалось в отношении изъятия пассивно. Оно взирало с любовью на своего архипастыря; оно знало, что, как бы митрополит ни решил действовать в этом вопросе, линия его поведения будет независима от угрожающих ему лично последствий со стороны власти. Но в страхе своём, вполне понятном, духовенство считало, что при первой же попытке, расходящейся с видами власти, митрополит будет немедленно и безжалостно «ликвидирован». Духовенство полагало, что всё зависит от столкновения двух сил: большевистской власти и верующего населения. Оно не вело верующих масс. Для водителя нужен авторитет; робость, растерянность, молчаливое покорствование духовенства перед тиранической властью, если не совсем разрушили его авторитет, то достаточно расшатали. Поэтому духовенство скорее шло в хвосте масс, от них ждало указаний и инициативы. Может быть, горька эта правда, но от неё не уйдёшь...

Да и жестоко, в сущности, было бы требовать от этих людей обязательного героизма. Пережитые испытания и гонения так принизили всё и вся в советской России, так обескровили волю и дух человеческий, что удивляться пассивности – за несколькими, очень редкими, исключениями – рядового духовенства не приходится. Геройский подвиг и смерть или продолжение той же жизненной лямки – такова была альтернатива. За массами было то преимущество, что они неизмеримо менее рисковали. Вырванные из среды их жертвы были бы случайными. А духовенство? Даже при полной его «лояльности» большевики постарались бы в первую голову обрушить своё мщение на духовенство, ибо им было бы политически невыгодно признать наличность самостоятельно негодующих против власти народных масс. Поэтому даже при лояльности духовенства из его среды было бы всё равно выхвачено соответствующее количество жертв. А что же произошло бы, если бы духовенство проявило, к тому же, какую бы то ни было инициативу в борьбе против изъятия?.. Нет, нельзя – по человечеству, нельзя – упрекнуть духовенство в занятой им пассивной позиции.

Кроме духовенства, непосредственно общавшегося с митрополитом, существовал круг лиц, по настроению и интересам близкий ему. Это – «церковники», верующие люди из интеллигентских слоев населения. Эта группа лиц в описываемое время была особенно многочисленной – явление обычное во всякую революционную эпоху, когда обездоленные революцией общественные классы, поражённые ужасом при виде крушения всего того, чем они жили и чему были преданы, начинают искать прибежище в церкви, той самой церкви, к которой, быть может, в лучшую пору своей жизни, многие из них относились более или менее равнодушно. Все идеалы кажутся безвозвратно рухнувшими; спасения, светлого обновления жизни не видно в самой отдалённой перспективе; кругом нищета, унижение, смерть. Является непреодолимое стремление найти духовное убежище в церковной ограде, погреться у единого, ещё не потухнувшего огонька, обрести слова духовного ободрения и надежды.

В России это явление было особенно заметным, прежде всего потому, что религиозность даже высших классов значительно превосходила соответствующее настроение тех же классов, например, во Франции в пору великой революции. Затем, нельзя забыть и то, что переживания даже мрачнейшего периода этой революции не могут идти ни в какое сравнение с кошмарным кровавым смерчем большевизма.

Значительное число интеллигентов: врачей, адвокатов, инженеров, бывших чиновников, сановников, педагогов, профессоров и т.д., – гонимых ужасом всего совершавшегося на их глазах, инстинктивно ринулось к церкви, месту, которое им казалось тихой пристанью и, как будто, было ещё некоей завесой отделено от мятущегося, захлёбывающегося в крови, изнывающего от мучений остального мира.

«Отдохнуть, помолиться, забыться» – этими простыми словами можно было бы охарактеризовать стремления «церковников». Многие, вконец измучившиеся, спешили совсем порвать с прежней жизнью. Недавние сенаторы и военные шли в священники, монахи. Другие довольствовались тем, что заполняли храмы, группировались в кружки, принимавшие, по мере возможности, участие в церковноприходской жизни и т.д.

В результате этих настроений в Петрограде возникло, между прочим, многолюдное общество объединённых петроградских православных приходов, куда вошла большая половина всех местных приходов. Устав этого общества был должным образом утверждён и зарегистрирован. Во главе общества стояло избранное приходскими советами правление, насчитывавшее несколько десятков членов.

Председателем правления состоял профессор Петербургского университета по кафедре уголовного права Юрий Петрович Номицкий, молодой учёный (ему было в описываемое время всего 36 лет). Правление собиралось довольно часто. Заседания были оживлённые. Надо сказать, что никакой «политики» в этих заседаниях не допускалось. Те, кто жил в это время в советской России, помнят ту невероятную запуганность, которая обуяла тогда всякого обывателя. В своей семье боялись подчас вести политические разговоры, а, тем паче, в многочисленных собраниях. В обществе приходских советов обсуждались исключительно вопросы церковной жизни, большей частью, мелочи церковного обихода. Но такова была тяга к общению, что даже такие предметы обсуждения, как удешевление и улучшение лампадного масла, привлекали членов Правления и дебатировались с интересом. Только при абсолютном вытравлении всякого признака общественной жизни можно понять, как могли десятки серьёзных – по большей части светских – людей заниматься подобными мелочами... Для них это был как бы некий суррогат общественной жизни, которым они по необходимости довольствовались.

Митрополит Вениамин с большой любовью относился к указанному обществу. Правление состояло из людей, близких ему по религиозному настроению, – в большинстве лично ему знакомых; он часто бывал в заседаниях; в его отсутствие в них принимал участие викарный епископ Венедикт, который затем осведомлял митрополита о происходившем в заседаниях.

Разумеется, наиболее серьёзную роль во всём, что произошло в Петрограде, в связи с изъятием церковных ценностей, играло само население. Верующие массы волновались и негодовали. Они, как ни старались скрыть это большевики, были настроены значительно оппозиционнее своих духовных водителей. Самую сдачу – хотя бы части церковных ценностей и на каких бы то ни было условиях – они склонны были считать непростительным кощунством и предательством. Укажем в этом отношении на один крайне неприятный для большевиков, но несомненный факт: наиболее энергичное сопротивление изъятию оказали рабочие Путиловского завода. Открыто произвести изъятие в путиловской церкви так и не удалось; пришлось для этого проделать нужную операцию ночью, без предупреждения, в конспиративном порядке. Выставление от народа сторожей при церквах, принятие мер к набатному созыву верующих при появлении советской комиссии – всё это было явлением общим, возникавшим по почину прихожан, не только без согласия, но зачастую вопреки протестам запуганного духовенства.
 

III

Петроградский Совет, по-видимому, недостаточно был посвящён в глубокие политические расчёты московского центра. Петроградская власть искренне считала, что единственная цель декретов об изъятии – это получение в своё распоряжение церковных ценностей. Поэтому петроградский Совет вначале в этом вопросе держался примирительной политики. Он находил нужным, не отступая по существу от декретов, стараться провести их в жизнь по возможности в форме, не вызывающей осложнений. Совет учитывал известное ему настроение масс. Опасаясь эксцессов, он, казалось, льстил себя надеждой отличиться мирным выполнением декретов и ради этого готов был пойти на некоторый компромисс.

Члены комиссии Помгола (помощи голодающим) при Петроградском Совете начали «кампанию по изъятию» с неоднократных визитов в Правление Общ-ва Правосл. Приходов. Придавая этому учреждению большое значение (весьма преувеличенное) в смысле влияния на верующие массы, члены Помгола стремились сообща с Правлением выработать такой порядок отдачи ценностей, который был бы наиболее приемлемым для этих масс. Со своей стороны, Правление, оказавшееся неожиданно для самого себя в роли посредника между населением и властью, проявило весьма большую уступчивость. Оно ещё более чем члены Помгола, боялось стихийных беспорядков и кровавых осложнений. Смягчить, насколько удастся, формы изъятия, не затрагивать, по возможности, религиозных чувств населения – к этому сводились, в сущности, все пожелания Правления, и в этом отношении вначале оно встретило известный отклик в среде Помгола. Митрополит находился в курсе переговоров.

Наконец 5 марта 1922 г. митрополит получил официальное приглашение пожаловать на завтра в Помгол для участия в выработке порядка исполнения декретов о церковных ценностях. 6 марта митрополит явился в Смольный в сопровождении нескольких лиц (в числе коих находился бывш, прис. пов. и юрисконсульт Лавры – Иван Михайлович Ковшагов, впоследствии погибший вместе с митрополитом). Владыка представил комиссии Помгола собственноручно им написанное и подписанное заявление. В этой бумаге, изложенной в весьма корректном тоне, указывалось на то: а) что церковь готова пожертвовать для спасения голодающих всё своё достояние; б) что для успокоения верующих необходимо, однако, чтобы они сознавали жертвенный, добровольный характер этого акта; в) что для той же цели нужно, чтобы в контроле над расходованием церковных ценностей участвовали представители от верующих. В конце своего заявления владыка указывал, что если, паче чаяния, изъятие будет носить насильственный характер, то он благословить на это свою паству не может. Наоборот, по пастырскому своему долгу, он должен будет осудить всякое активное содействие такому изъятию. При этом митрополит ссылался на тут же процитированные им каноны.

Митрополит встретил в Помголе, как это удостоверяется и в обвинительном акте, самый благожелательный приём. Выставленные им предложения даже не обсуждались детально, до такой степени они казались явно приемлемыми. Общее настроение было настолько светлым, что митрополит встал, благословил всех и со слезами сказал, что, если так, то он собственными руками снимет ризу с образа Казанской Богоматери и отдаст её на голодающих братьев.

На другой и на третий день в разных газетах (в том числе московских «Известиях») появились сообщения о состоявшемся соглашении. Газетные заметки были составлены в тоне, благоприятном для митрополита и вообще для петроградского духовенства, которое, дескать, обнаружило искреннее желание выполнить свой гражданский долг и т.д.

Но увы! вся эта иллюзия соглашения оказалась весьма быстротечной. Московский центр, по-видимому, остался недоволен Петроградским Советом, не уразумевшим истинных целей похода «пролетариата» на церковные ценности. Перспектива изъятия по добровольному соглашению с духовенством, пожалуй, увеличила бы престиж последнего, что вовсе не улыбалось московским политикам. Не соглашение, а раскол, не примирение, а война. Таков был лозунг, о котором не догадался недальновидный петроградский Помгол.

Надо думать, что Петроградскому Совету было сделано соответствующее разъяснение или внушение, и когда уполномоченные митрополита явились, как было условлено. через несколько дней в Помгол, чтобы поговорить о некоторых деталях соглашения, то они встретили уже другое настроение и даже других представителей Помгола. Посланцам митрополита было весьма сухо объявлено, что ни о каких «пожертвованиях», ни о каком участии представителей верующих в контроле – не может быть и речи. Церковные ценности будут изъяты в формальном порядке. Остаётся условиться лишь о дне и часе, когда духовенство должно будет сдать власти «принадлежащее государству» имущество. Представители митрополита заявили, что они не уполномочены на этой почве вести переговоры, и удалились.

Легко понять, как глубоко был потрясён митрополит докладом своих представителей. Было ясно, что все его планы и надежды рушились. Однако он не мог так легко расстаться с тем, что уже считал достигнутым. Он отправил в Помгол вторичное письменное заявление, в котором ссылался на состоявшееся уже соглашение и вновь перечислял свои предложения, настаивая на них и указывая, что вне этого порядка действий он не видит возможности не только способствовать умиротворению масс, но даже благословить верующих на какое-либо содействие изъятию. На это заявление никакого ответа не последовало. Всякие переговоры были прекращены. Чувствовалось приближение какой-то грозы. Между тем кое-где в Петрограде уже начались описи и изъятия – по преимуществу в небольших церквах. Особо острых столкновений, однако, не было. Вокруг церквей собирались обыкновенно толпы народа, они негодовали, роптали, кричали по адресу членов советских Комиссий и «изменников»-священников бранные слова; изредка имели место оскорбления действием, наносили побои агентам милиции, бросали камнями в членов комиссий, но всё-таки ничего особо серьёзного не случилось. Самые «возмущения» не выходили за пределы обычных нарушений общественной тишины и порядка, которые в прежнее время были бы подсудны мировому суду. В данном случае, власти тоже, по-видимому, не думали пока о муссировании этих событий. Составлялись протоколы, которые направлялись «по подсудности» в народные суды; этим ограничивалось.

Но в ближайщие дни предстояло изъятие ценностей из главнейших храмов. Многое заставляло думать, что тут не обойдётся так благополучно. Власти подготовляли какие-то особые меры. Население глухо волновалось.
 

IV

В эти же дни произошли события, оказавшие решительное и неожиданное влияние не только на изъятие ценностей и на судьбу митрополита, но и на положение всей русской церкви. События эти послужили тем зародышем, из которого в ближайшие недели выросла так называемая «живая церковь».

В те дни никто ещё не предвидел возникновения раскола среди духовенства. Наблюдались, конечно, разногласия, чувствовалось, что среди духовенства есть элементы авантюрного характера, склонные передаться на сторону власти, но они казались столь слабыми и невлиятельными, что серьёзного значения им не придавали.

Наоборот, казалось, что преследования со стороны власти объединили духовенство и что отдельные выступления каких бы то ни было групп немыслимы. Да и повода к этому не было. Духовенство держало себя пассивно, – если угодно, даже «лояльно». Для раскола нужен был если не повод, то предлог, и притом демагогического характера.

Этот предлог был найден, не без усиленного подстрекательства, разумеется, со стороны большевиков. Наступившая заминка после сорванного соглашения по вопросу об изъятии давала возможность фрондирующей, недовольной части духовенства выступить под флагом необходимости в безотлагательной помощи голодающим.

24 марта 1922 года в петроградской «Правде» появилось письмо за подписью 12 лиц, среди которых мы находим большую часть будущих столпов «живой церкви», священников Красницкого, Введенского, Белкова, Боярского и других. Авторы письма решительно отмежёвывались от прочего духовенства, укоряли его в контрреволюционности, в игре в политику в народном голоде, требовали немедленной и безусловной отдачи советской власти всех церковных ценностей и т.д. Надо, однако, сказать, что, несмотря на вызывающий тон письма, авторы его не могли не признать (такова была сила правды), что следовало бы всё-таки во избежание оскорбления религиозных чувств православного населения, чтобы в контроле участвовали представители верующих. Нужно также заметить, что в числе подписавшихся были лица просто недальновидные, увлечённые своими товарищами-политиканами и впоследствии глубоко раскаявшиеся в подписании означенного письма.

Власть торжествовала. Раскол был налицо. Нужно было только всячески его раздувать и углублять, а на это большевики мастера.

Петроградское духовенство было невероятно поражено и возмущено письмом 12-ти, в котором оно совершенно основательно усматривало все признаки политического доноса. На состоявшемся многолюдном собрании духовенства авторам письма пришлось выдержать жестокий натиск. Главным защитником выступления 12-ти был Введенский, произнесший речь чрезвычайно наглую и угрожающую. Ясно было, что он уже чувствует за собой могущественную «заручку» и на неё уповает.

Митрополит со свойственной ему кротостью прекратил эту угнетающую сцену и постарался утишить разбушевавшиеся страсти. Для него самое главное сводилось к тому, чтобы предотвратить кровавые столкновения между верующими и агентами власти. Медлить нельзя было. Положение становилось всё более напряжённым. Было решено вступить в новые переговоры с властью, и, по настоянию митрополита, задача эта возложена на Введенского и Боярского как на лиц, перешедших на положение благоприятствуемых властью.

Последствия оправдали этот выбор. Новые посланцы быстро уладили дело. Между митрополитом и Петроградским Советом состоялось формальное соглашение, изложенное в ряде пунктов и напечатанное в «Правде» в начале апреля. Кое-каких уступок от власти всё-таки удалось добиться. Самое существенное было то, что верующим предоставлялось заменять подлежащие изъятию церковные предметы другим равноценным имуществом. Митрополит, со своей стороны, обязался обратиться к верующим с соответствующим воззванием, которое и было напечатано в том же № газеты. В этом воззвании владыка, не отступая от своей принципиальной точки зрения, умолял верующих не сопротивляться, даже в случае применения насильственного способа изъятия, и подчиниться силе.

Казалось бы, с этого момента все споры и недоразумения на этой почве между духовенством и властью следовало считать законченными. Изъятие продолжалось с большой интенсивностью. Серьёзных препятствий действия власти по-прежнему не встречали, если не считать отдельных случаев народных скоплений, оскорблений агентов власти и т. п. сравнительных мелочей. В конце концов, изъятие было произведено всюду с таким успехом, что сам глава местной милиции вынужден был констатировать в официальном донесении блестящее и сравнительно вполне спокойное проведение кампании (само собою разумеется, что это донесение было сделано тогда, когда возбуждение дела против митрополита ещё не предвиделось).

Но грянул гром с совершенно другой стороны.
 

V

Введенский, Белков, Красницкий (выдвинувшийся скоро вперёд как фантастический глава и организатор живоцерковного движения) и иже с ними не могли и не желали останавливаться на сделанном ими шаге. Благодаря содействию и подстрекательству сов. власти перед ними открывалась новая грандиозная перспектива: захватить в свои руки церковную власть и пользоваться ею по своему усмотрению под крылышком благосклонного большевистского правительства.

В начале мая в Петрограде разнеслась весть о церковном перевороте, произведённом означенной группой, об устранении Патриарха Тихона от власти и т.д. Точных сведений ещё никто, впрочем, не имел.

Введенский, явившийся после переворота из Москвы в Петроград к митрополиту, заявил ему об образовании нового верховного церковного управления и о назначении его, Введенского, делегатом от этого управления по Петроградской епархии.

В ответ на это со стороны митрополита последовал шаг, которого, вероятно, никто не ожидал, памятуя удивительную душевную мягкость и кротость владыки. Но всему есть пределы. Митрополит мог проявить величайшую уступчивость, пока речь шла только о церковных ценностях. Цель изъятия и, с другой стороны, опасность, угрожавшая верующим, оправдывали такую линию поведения. Теперь, лицом к лицу с одним из узурпаторов церковной власти, митрополит не только разумом, но всем инстинктом искренне и глубоко верующего христианина сразу понял, что дело идёт уже не об «освящённых сосудах». Волна мятежа подступает уже к самой церкви. В этот роковой момент он осознал свою огромную ответственность и властно заявил Введенскому: «Нет! На это я не пойду».

Но митрополит этим не ограничился.

На другой же день состоялось постановление владыки, по смыслу которого Введенский был объявлен находящимся «вне православной церкви» – с указанием всех мотивов этого постановления. Впрочем, кротость владыки сказалась и тут. В постановлении был указан его временный характер – «пока Введенский не признает своего заблуждения и не откажется от него».

Постановление, напечатанное немедленно в советских газетах, вызвало изумление и ярость со стороны большевиков. В первую минуту озлобление было так велико, что большевики совсем забыли о неоднократно провозглашённом ими принципе «невмешательства» в церковную жизнь. Заголовки газет запестрели истерическими аншлагами вроде того, что «митрополит Вениамин осмелился отлучить от церкви священника Введенского. Меч пролетариата тяжело обрушится на голову митрополита!». Нечего и говорить, что все эти бешеные выкрики выдавали, окончательно и официально, закулисное доселе участие большевиков в живоцерковной интриге (о чём, впрочем, все и без того догадывались).

Однако после бешеных атак первых дней наступило некоторое раздумье. Обаяние митрополита среди верующих было очень велико. Отлучение Введенского не могло не произвести на них огромного впечатления. Физически уничтожить митрополита было не трудно, но возвещённое им постановление пережило бы его и могло создать серьёзные последствия, угрожавшие в зародыше раздавить новую «революционную церковь». Решили, поэтому, испробовать другой путь – путь угроз и компромиссов.

Через несколько дней после отлучения к митрополиту явился Введенский в сопровождении бывшего председателя петроградской чеки, а затем петроградского коменданта Бакаева, который с этой должностью совмещал должность чего-то вроде «обер-прокурора» при вновь образовавшемся «революционном епархиальном управлении». Введенский и Бакаев предъявили митрополиту ультиматум. Либо он отменит своё постановление о Введенском, либо против него и ряда духовных лиц будет – на почве изъятия церковных ценностей – создан процесс, в результате которого погибнут и он, и наиболее близкие ему лица.

Митрополит спокойно выслушал предложение и ответил немедленным и категорическим отказом. Введенский и Бакаев удалились, осыпав митрополита рядом яростных угроз.

Митрополит ясно понимал, что эти угрозы не тщетны и что с того момента, как он стал поперёк дороги власти в её начинаниях по поводу образования революционной церкви, он обречён на смерть. Но сойти с избранного им пути он не мог и не желал.

Предчувствуя, что через короткое время ему придётся вступить на свой многострадальный путь, он приготовился к ожидавшей его участи, отдал наиболее важные распоряжения по епархии, повидался со своими друзьями и простился с ними.

Предчувствия не обманули митрополита. Через несколько дней вернувшись откуда-то в лавру, он застал у себя «гостей»: следователя, многочисленных агентов чеки и стражу. У него произвели долгий, тщательный и, понятно, безрезультатный обыск. Затем ему было объявлено, что против него и других лиц возбуждено дело о сопротивлении изъятию церковных ценностей и что он будет находиться под домашним арестом. Этот льготный арест продолжался недолго – 2 или 3 дня, по истечении которых митрополита увезли в дом предварительного заключения, где он находился всё дальнейшее время до своей мученической кончины.
 

VI

Дело покатилось по заранее уготованным рельсам советского правосудия.

Кроме митрополита, к делу привлечены были большинство членов правления общества православных приходов, настоятели некоторых церквей, члены разных причтов и просто люди, попавшиеся во время уличных беспорядков при изъятии ценностей, – всего 86 человек, большинство которых было посажено под стражу.

Этот монстр-процесс возбудил огромное волнение в городе. Много сотен лиц – семьи обвиняемых, их друзья – стали судорожно метаться по всему городу, хлопоча об освобождении заключённых и спеша запастись защитниками.

Надлежало, в первую очередь, разрешить крайне важный вопрос о защите самого митрополита. Существовавшая тогда ещё легальная организация Красного Креста (имевшая целью помогать политическим заключённым) и разные другие общественные кружки и организации считали желательным, чтобы защиту митрополита взял на себя бывший прис. поверенный Я. С. Гурович. Гурович с момента прихода большевиков к власти оставил адвокатуру и никогда в советских судах не выступал. Было ясно, тем не менее, что такое отношение Гуровича к советской юстиции не могло быть применено к данному делу ввиду его крупного исторического значения для русской церкви и страны. Так смотрел на этот вопрос и сам Гурович, просивший, однако, обсудить другое тактическое препятствие, вытекавшее из его еврейского происхождения. Защита митрополита, несомненно, весьма тяжёлая и ответственная задача. В таком деле и при такой обстановке возможны со стороны защиты промахи и неудачи, от которых никто не застрахован. Но если они постигнут чисто русского человека, никто его в них не упрекнёт, тогда как еврей-защитник, при всей его добросовестности, может сделаться мишенью для нападок со стороны групп и лиц, антисемитски настроенных.

Все эти переговоры и сомнения были разрешены неожиданно быстро тем, что сам митрополит обратился из своего заточения к Гуровичу с просьбой взять в свои руки его защиту, не колеблясь и не сомневаясь, ибо он, владыка, ему безусловно доверяет. Все вопросы были исчерпаны этим заявлением, и Гурович немедленно принял на себя защиту.

Дело началось в субботу 10 июня 1922 года.

Заседания петроградского революционного трибунала происходили в зале филармонии (бывшем Дворянском Собрании), на углу Михайловской и Итальянской улиц. В этот день с раннего утра густая толпа народа запрудила Михайловскую и Итальянскую улицы, а также прилегавшую к последней части Невского проспекта. Несколько десятков тысяч человек стояли здесь в течение ряда часов в ожидании доставления подсудимых, в особенности же митрополита, в трибунал. Стояли недвижимо, в благоговейной тишине. Милиция не решалась разогнать это странное молчаливое сборище: слишком уже оно импонировало. Наконец показалась карета, в которой везли митрополита под эскортом конных стражников. Толпа загудела, почти все опустились на колени и запели: «Спаси, Господи, люди твоя». Митрополит благословлял народ из окна кареты; почти у всех на глазах были слёзы.
 

VII

Прежде чем приступить к краткому изложению самого процесса, мы считаем нелишним охарактеризовать главных действующих лиц в нём.

Начнём с подсудимых.

Характеристика митрополита нами уже дана выше. Каким он был на митрополичьей кафедре, таким сел и на роковую скамью большевистского суда – простой, спокойный, благостный. Само собой понятно, что он был центром всего громадного процесса. На нём сосредоточивалось всё внимание и врагов и обожавшей его верующей массы, заполнявшей, поскольку её допускали, зал заседания, и прочей публики, неверующей или инаковерующей, но относившейся, в общем, в течение всего процесса к митрополиту с исключительным сочувствием, как к явной и заранее обречённой жертве большевиков (из этого числа мы исключаем тех «посетителей» – красноармейцев, представителей завкомов и коммунистических ячеек, – которые направлялись предусмотрительной властью в большом количестве «по нарядам» в трибунал, для того чтобы создать соответствующее видам власти настроение).

Другая замечательная личность в процессе, вслед за митрополитом обращавшая на себя значительное внимание, это архимандрит Сергий (в миру бывший член Государственной Думы В. И. Шеин). Большое сходство и в то же время яркий контраст с митрополитом. Сходство – в глубокой вере и готовности за неё пострадать; разница – в характерах и в темпераментах. Митрополит не боялся смерти, но он и не искал её: он спокойно шёл навстречу ожидавшей его участи, отдавшись на волю Божию. О. Сергий как бы жаждал «пострадать за веру». Отсюда его пламенные, вдохновенные речи на суде, отличавшиеся от спокойных и сжатых объяснений и ответов владыки на суде. Старый политический боец чувствовался ещё в отце Сергии. Нечто, бесконечно возвышавшееся над политикой, проницало всю личность митрополита. Мученик первых веков христианства, в мучениях радостно-торжествующий над изумлёнными палачами, и – благостный, спокойный, живущий вдали от мира, весь в созерцании и молитве, святой отшельник той же эпохи – воплощением таких двух образов седой старины казались отец Сергий и митрополит.

Председатель правления О-ва объединённых пегроградских православных приходов профессор Петроградского университета Ю. Л. Новицкий – спокойный, ясный и твёрдый в своих объяснениях и бывш. прис. пов. И. М. Ковшаров, заранее покорившийся своей участи, смело глядевший в лицо своим «судьям» и не скупившийся на полные горького сарказма выпады – таковы остальные две жертвы из тех четырёх, которые были обречены на смерть ради вящего торжества советской власти и укрепления нарождавшейся «Живой церкви»...

Мы лишены, по понятным причинам, возможности подробно охарактеризовать здесь остальных подсудимых из числа духовенства и членов правления О-ва православных приходов. Почти все они и поныне пребывают в пределах советской России. Говорить о них откровенно – значило бы подвести, по крайней мере, некоторых из них под удары ГПУ только за положительный о них (с нашей точки зрения) отзыв. Поэтому мы ограничиваемся указанием, что, кроме митрополита, были привлечены к делу: епископ Венедикт, настоятели почти всех главных петроградских соборов, профессора духовной академии, богословского института и университета, студенты и т.д. Остальная (большая) часть подсудимых состояла из людей «разного чина и звания», более или менее случайно захваченных неводом милиции при уличных беспорядках во время изъятий. Тут были женщины, старики и подростки; был какой-то карлик с пронзительным голосом, вносивший комическую ноту в тяжёлые переживания процесса; была фельдшерица, обвинявшаяся в «контрреволюционной» истерике, в которую она впала, находясь в церкви во время нашествия советской комиссии; был даже какой-то перс, чистильщик сапог, магометанин, не понимавший, как оказалось, по-русски и всё же привлечённый за «сопротивление изъятию церковных ценностей», и т.д... Словом, эта часть подсудимых представляла собой обыкновенный, весьма случайный по составу, осколок пёстрой уличной толпы... Очевидно было, что никто и не думал делать сколько-нибудь тщательный отбор подсудимых. Некогда было...

Перейдём к прокурорам.

Их было четверо.

Первый из них (в порядке речей) – некто Драницын, до революции преподаватель истории в очень привилегированном закрытом учебном заведении для благородных девиц; был статским советником и архиправым, теперь переметнулся в коммунисты. Он был командирован «партией» на процесс в качестве «знатока канонов» и имел своей задачей показать, что образ действий митрополита был даже... антиканоничным (!)...

Второй обвинитель – бывший петроградский прис. пов. Краснов, до революции «увечный адвокат», – со всеми теми особенностями, которые полагаются людям этой специальной профессии; первая же из них – содрать с увечного, елико возможно.

Но столпом обвинения, приезд которого из Москвы, «специально» для данного дела, возвещался с особой грозной торжественностью, был Смирнов, – бывш. председатель чеки, а затем председатель же совета народных судей в Москве, – оторвавшийся на время от своих столь важных обязанностей, чтобы поддерживать обвинение в настоящем процессе. Ему предшествовала репутация «талантливейшего самородка». Говорили, что до революции он был подмастерьем у булочника и только благодаря своим талантам, (нрзб), ораторскому дару и, конечно, революционному рвению достиг своего сановного положения. В связи с прошлым этого обвинителя даже произошло в заседании недоразумение, едва не окончившееся трагически. Один из подсудимых в ответ на призывания (?) Смирнова, настойчиво допытывавшегося, почему он, подсудимый, был в своё время приглашён для экспертного разрешения некоторых церковных вопросов, – объяснил, что приглашён он был ввиду своих специальных знаний по сему предмету. «Конечно, – прибавил подсудимый, – если бы я был сапожником или булочником, меня бы не пригласили». Сказал он эту злополучную фразу, что называется «bona fide», так как ничего решительно не знал о прошлом обвинителя. Последний же принял это за злостный намёк и разозлился не на шутку. Насилу, говорят, удалось потом, в «кулуарном порядке», установить отсутствие всякого умысла со стороны подсудимого; иначе неудачное сравнение могло бы обойтись ему дорого... Большевистские тузы не очень любят, когда подчёркивается их скромное прошлое...

Последним из обвинителей был латыш Крастин, бывший помощник другого латыша, знаменитого Стучки (первого комиссара юстиции), и глава всего следственного отдела Петроградской юстиции. По-видимому, и в данном деле признано было невозможным обойтись без «латыша»...

Защитниками – кроме Я. С. Гуровича и профессора уголовного права в Петроградском университете Александра Александровича Жижиленко (также впервые выступавшего в советском суде и взявшего на себя защиту одной из важнейших групп подсудимых) – были свыше 10 обычных советских адвокатов, давно уже практиковавших в советских судах. В том числе выступал и один из самых старых петроградских прис. пов. В. М. Бобрищев-Пушкин.

В составе трибунала находились: председательствующий – Яковченко и два члена – Семёнов и Каузов. Первые два – совсем молодые люди – лет 24–26. О них говорили, что, они будто бы бывшие студенты Технологического института. Но это как-то не чувствовалось. Скорее – типичные полуинтеллигенты. Каузов – несколько постарше – бывший помощник механика на военном судне. Семёнов и Каузов до назначения в Трибунал состояли председателями чеки...

Нужно заметить, что трибунал держал себя в течение процесса несколько пассивно. В сущности, хозяевами и дирижёрами процесса были обвинители – в особенности «московские гости» Смирнов и Красиков (заведующий в Москве одним из отделов комиссариата внутр. дел). Пред ними трибунал, видимо, благоговел и с ними, единственно, считался. Впрочем, советская власть вообще избегает назначать на должности членов революционных трибуналов людей со знаниями и инициативой. От таких людей не всегда можно было бы ожидать беспрекословного подчинения директивам начальства. А между тем ни для кого не секрет, что всякое политическое дело, сколько-нибудь интересующее власть, заранее предрешается «где следует», в отношении, по крайней мере, главных подсудимых. Поэтому члены трибунала в этих случаях – не что иное, в сущности, как манекены, обязанные проделать внешнюю процедуру суда – скучную, но, «ради приличия», неизбежную. Что касается приговора, то он фактически всегда готов ещё до открытия заседания. При некоторых стараниях и протекции можно даже узнать его содержание.

Остаётся коснуться ещё одного «действующего лица», и немаловажного – публики.

Зал заседания огромен, он вмещает, считая с хорами, около 2500–3000 человек. И тем не менее во время процесса он всегда был переполнен. Можно сказать, что за несколько недель разбора дела значительная часть петроградского населения прошла через этот зал. Ничто не останавливало притока публики; ни утомительная подчас монотонность судебного следствия, ни облава, устроенная на второй же день процесса пред зданием филармонии и захватившая несколько сот человек (из публики, ожидавшей открытия заседания), которые оставались арестованными вплоть до самого окончания дела, ни, наконец, риск и опасности, ожидавшие публику в самом зале.

Здесь неоднократно производились аресты лиц, якобы манифестировавших в пользу подсудимых (демонстрации в пользу обвинения встречались, понятно, очень благосклонно). Хозяевами в зале были, собственно, «командированные» посетители. Их всегда было очень много. Остальная публика сидела обыкновенно молчаливая, приниженная, только тоскливыми лицами да не всегда сдерживаемыми слезами выдавая своё глубокое затаённое волнение...
 

VIII

«Введите подсудимых», – распорядился председатель.

Среди мёртвой тишины из самого отдалённого угла зала показалась процессия. Впереди шёл митрополит в своём облачении, с посохом в руке. За ним – епископ Венедикт. Далее – прочие духовные лица, а за ними остальные подсудимые.

Публика, завидев митрополита, встала. Митрополит благословил присутствовавших и сел.

Начался бесконечно утомительный формальный опрос подсудимых (имена, фамилии, возраст, судимость и т.д.), занявший весь день.

К чтению обвинительного акта было приступлено лишь в понедельник 12 июня.

Каким образом большевики создали обвинение против митрополита и др. обвиняемых? Очень просто. В их распоряжении были десятки отдельных производств, возникших по поводу отдельных же эпизодов, имевших место при изъятии ценностей в разных петроградских церквах и в различное время. По возникновении надобности в создании данного дела все эти производства «сшили» в единое целое (в переплётном смысле), и все события, в них изложенные, были объявлены результатом злонамеренного подстрекательства со стороны «преступного сообщества», состоявшего из митрополита и др. лиц, – главным образом, членов правления О-ва петроградских православных приходов.

Обвинительный акт – типичнейшее произведение советско-судебной беллетристики. Сначала – обширное и торжественное вступление, повествующее (совершенно голословно, разумеется) о том, как митрополит и его сообщники вступили в соглашение с представителями всемирной буржуазии и капитала на предмет свержения советской власти и решили провести этот план на почве сопротивления изъятию церковных ценностей. Затем излагается ход переговоров между митрополитом и Помголом. Далее – дальнейшее и скучнейшее описание мелких беспорядков, происходивших в некоторых местах Петрограда во время изъятия, и наконец – вновь в выспреннем тоне – обвинительное заключение. Нечего и говорить, что ни о какой фантастической, ни логической связи между отдельными частями обвинительного акта авторы его и не подумали.

Обвинительной формулой митрополиту вменялось в вину то, а) что он вступил в сношения и переговоры с сов. властью в Петрограде (?!), имевшие целью добиться аннулирования или смягчения декретов об изъятии церковных ценностей, б) что он и его сообщники находились при этом в сговоре со всемирной буржуазией и в) что, как средство для возбуждения верующих против сов. власти, те же обвиняемые избрали... распространение среди населения копий заявлений (указанных выше) митрополита в комиссию Помгола!..

Эта формулировка сама за себя говорит. Достаточно обратить внимание на то, что объявляется преступным факт вступления в переговоры с сов. властью, – переговоры, к тому же возникшие по её же инициативе и закончившиеся соглашением!!

Характерен, между прочим, далее и самый «штиль» обвинительного акта, изложенного языком советских газетных статей и прокламаций с примесью иностранных слов в весьма безграмотных сочетаниях. Так, напр., митрополит уличался в том, что он действовал «в контакте директив патриарха Тихона» и т. п...

И такая, в полном смысле слова, «Филькина грамота» была положена в основу обвинения, грозившего смертью второму после Патриарха иерарху русской церкви...

По оглашении обв. акта трибунал перешёл к допросу подсудимых по существу предъявленного к ним обвинения.

Вопреки судебным обычаям «буржуазных стран» в советских судах допрос подсудимого занимает центральнейшее место. Его изводят этим допросом многие часы, иногда дни, – всемерно издеваясь над допрашиваемым, на каждом шагу открыто ему угрожая. Его ловят на кажущихся мелких противоречиях, путают и, в конце концов, часто достигают своего. Окончательно сбитый с толку, затравленный, видящий перед собой неизбежную гибель подсудимый впадает в своего рода «транс», в котором говорит разную чепуху и о себе и о других, лишь бы избавиться наконец от этой настоящей инквизиционной пытки.

Первым был подвергнут допросу митрополит.

В течение ряда часов (12 и 13 июня) обвинители и судьи осыпали его вопросами, на которые он, абсолютно не волнуясь и ни на миг не теряясь, давал своим ясным, спокойным голосом короткие, категорические, исчерпывающие и не допускающие разнотолкования ответы.

Допрос митрополита вёлся, главным образом, в трёх направлениях: а) в отношении митрополита к постановлениям Карловацкого собора (об этих постановлениях вообще говорилось в процессе очень много, – едва ли не больше, чем о самом изъятии); б) об отношении митрополита к декретам об изъятии церковных ценностей и в) об упомянутых выше двух заявлениях митрополита в Помгол.

По первому вопросу митрополит ответил, что постановления Карловацкого собора ему неизвестны – ни официально, ни приватно, – и определить своё отношение к ним он не может. Во всяком случае, по его глубокому убеждению, истинная церковь должна всегда оставаться чуждой какой бы то ни было «политики».

По второму вопросу митрополит заявил, что он считал и считает необходимым отдать все церковные ценности для спасения голодающих. Но он не мог и не может благословить такой способ изъятия ценностей, который, с точки зрения всякого христианина, является очевидным кощунством.

Но центр тяжести – в отношении личной ответственности митрополита – заключался в 3-м вопросе. От него домогались неустанно указаний – путём разнообразнейших и коварнейших вопросов – кто, в действительности, был вдохновителем или редактором заявлений, поданных в Помгол. Ему весьма прозрачно внушалось, что назови он «редакторов» или даже отрекись только от содержания своих заявлений, и он будет спасён.

Мы склонны думать, что эти соблазнительные внушения были в известной степени искренними. Большевики отнюдь не стремились во что бы то ни стало убить митрополита. Они даже наверно предпочли бы уничтожить его морально. Митрополит, расстрелянный за стойкость своих убеждений, – это имело бы свои «неудобства». (Напротив) -митрополит, раскаявшийся, приведённый к повиновению, униженный, морально развенчанный и «милостиво» пощажённый – (такой) результат был бы гораздо заманчивее и для сов. власти и, тем паче, для стоявшей за её спиною в этом деле «Живой церкви».

(Это) было настолько очевидно, что и участники процесса, и даже публика как-то особенно настораживались каждый раз, когда митрополиту предлагались вопросы по этому предмету. Что сов. власть (вела?) «игру» на жизнь или смерть – это сквозило и в тоне и в редакции вопросов. Но, увы, в этой игре у сов. власти не оказалось партнёра. Митрополит как бы не замечал протягиваемых ему «спасательных кругов» и, глядя прямо в лицо трибуналу, твёрдо и неизменно отвечал: «я один, совершенно самостоятельно, обдумал, написал и отправил свои заявления. Да, впрочем, я и не потерпел бы ничьего вмешательства в решение таких вопросов, которые подлежали исключительно моему ведению как архипастыря». При этих ответах в голосе митрополита замечался даже некоторый оттенок властности – вообще ему совершенно несвойственный.

После этого – для него лично всё было кончено. Предстоящая ему участь окончательно определилась. Всем присутствующим было ясно величие души этого человека, который своей монашеской рясой, своим собственным телом закрыл от большевиков своих товарищей по несчастью.

Митрополиту было объявлено, что допрос его окончен. С тем же невозмутимым спокойствием, со светлой улыбкой на устах митрополит среди вздохов и сдержанных рыданий в публике возвратился на своё место.

Нужно отметить, что один лишь обвинитель Смирнов пробовал (в начале допроса) держаться свойственного ему издевательского тона в отношении митрополита.

Со стороны защитника Гуровича не замедлил, однако, последовать резкий протест по этому поводу. Защитник заявил и Смирнову, и трибуналу, что, каковы бы ни были их личные верования и убеждения, никто не имеет права так третировать человека, к которому питает благоговейное уважение всё население Петрограда. «Мы знаем, что вы можете расстрелять митрополита, – сказал защитник, – но вы не можете ни оскорблять митрополита, ни допускать этих оскорблений, и всякий раз, как это случится, защита будет неустанно протестовать».

Протест защиты был поддержан аплодисментами публики. Председатель трибунала грубо оборвал публику, но, очевидно, какие-то закулисные меры внушения были кем-то, власть имеющим, приняты в отношении Смирнова. По крайней мере, последний в дальнейшем допросе владыки держал уже себя – со стороны формы – сравнительно прилично.

Неизгладимое впечатление оставил также допрос архим. Сергия. Звучным, решительным голосом отвечал он на сыпавшиеся на него, как из рога изобилия, вопросы. Он не позволял «допросчикам» злоупотреблять своим положением. Система допроса в сов. суде заключается, между прочим, в том, чтобы по одному и тому же предмету предлагать бесконечно повторявшиеся вопросы, слегка варьируя форму их. Грубый приём, рассчитанный на то, чтобы легче «сбить» допрашиваемого. О. Сергий неумолимо пресекал эти попытки, заявляя резко и определённо: «Я уже на этот вопрос ответил и повторять свои ответы не желаю». Он не допускал со стороны трибунала и обвинителей обычного издевательского тона в отношении допрашиваемого. Так, «самородок» Смирнов, поставив сначала о. Сергию ряд вопросов о его происхождении, воспитании и прошлой деятельности, обратился к нему напоследок с вопросом: «Как же Вы оказались в монахах? По убеждению?» О. Сергий выпрямился во весь свой высокий рост, оглядел Смирнова с ног до головы уничтожающим взглядом и бросил ему в ответ: «Послушайте! Вы, по-видимому, не понимаете оскорбительности Вашего вопроса. Я Вам отвечать не буду».

Архим. Сергий был привлечён к делу в качестве одного из товарищей председателя злополучного общества петроградских православных приходов. Он отрицал (и это вполне соответствовало действительности) утверждение, будто бы правление занималось политикой: лично же себя объявлял совершенно солидарным с митрополитом.

Председатель того же правления проф. Ю. П. Новицкий в своих объяснениях подробно охарактеризовал деятельность правления, доказав рядом неопровержимых данных, что деятельность эта вращалась исключительно в кругу вопросов церковно-приходского быта.

Бывший юрисконсульт лавры И. М. Ковшаров, с первой же минуты процесса ясно предвидевший его неизбежный финал, давал на поставленные ему вопросы хладнокровные, меткие по смыслу и часто едкие по форме ответы.

Не будем подробно говорить о поведении остальных подсудимых (надо думать и поныне здравствующих в сов. России) во время их допроса. Достаточно сказать, что духовенство и вообще интеллигентская часть подсудимых, в общем, держали себя спокойно, без того панического заискивания, которое часто наблюдается со стороны обвиняемых в сов. трибуналах. Случаев оговоров или инсинуаций по адресу других лиц с целью смягчить свою собственную ответственность не было. Многие держали себя с большим достоинством; некоторые – героически, открыто исповедуя свою солидарность с точкой зрения митрополита.
 

IX

Допрос подсудимых, продолжавшийся без малого 2 недели (!), наконец окончен.

Трибунал переходит к допросу свидетелей.

Главнейший и интереснейший из них, Введенский, волей судеб не мог быть допрошен. На второй же день процесса при выходе из зала заседания на улицу какая-то пожилая женщина швырнула в Введенского камнем, чем причинила ему поранение головы. Была ли эта рана действительно серьёзной или же Введенский использовал этот случай, чтобы уклониться от дачи в трибунале свидетельского показания – решить трудно. Во всяком случае, Введенский «по болезни» больше в трибунал не являлся. Обвинение заменило его другим, «равноценным» свидетелем – Красницким.

Первым допрашивался член Помгола, он же «ректор университета имени Зиновьева» Канатчиков. Этот «учёный» в опровержение всего, что было признано даже в обв. акте, заявил совершенно неожиданно, что Помгол никогда ни на какие переговоры и компромиссы не шёл и что предложения митрополита, формулированные в его заявлениях, были с самого начала отвергнуты. Когда же защитник Гурович предъявил ему его собственное предшествующее показание (прямо обратное по содержанию тому, что свидетель только что заявил), Канатчиков, не смущаясь, объяснил, что у него «странно устроенная память; он, свидетель, человек схематических построений, отдельных же фактов он никогда не помнит». Это оригинальное заявление, по требованию защитника, вносится целиком в протокол заседания.

Затем в зал был введён свид. Красницкий.

Высокий, худой, лысый, с бледным лицом, с тонкими бескровными губами, ещё не старый человек (лет 40–45) в священнической рясе решительными шагами, с вызывающим видом подошёл к своему месту и начал своё «показание». И с каждым словом, с каждым звуком этого мерного, спокойного, резко-металлического голоса над головами подсудимых всё более сгущалась смертная тьма. Роль свидетеля была ясна. Это был очевидный «судебный убийца», имевший своей задачей заполнить злостными инсинуациями и заведомо ложными обобщениями ту пустоту, которая зияла в деле на месте доказательств. И надо сказать, что эту свою роль свидетель выполнил чрезвычайно старательно. Слова, исходившие из его змеевидных уст, были настоящей петлёй, которую этот человек в рясе и с наперсным крестом поочерёдно набрасывал на шею каждого из главных подсудимых. Ложь, сплетня, безответственные, но ядовитые характеристики, обвинения в контрреволюционных замыслах – всё это было пущено в ход столпом «Живой церкви».

Фигуры членов трибунала и самих обвинителей померкли на время пред Красницким. Так далеко даже их превосходил он в своём стремлении погубить подсудимых. Какое-то перевоплощение Иуды... Как-то жутко и душно становилось в зале... Все – до трибунала и обвинителей включительно – опустили головы... Всем было не по себе.

Наконец эта своего рода пытка окончилась. Красницкий сказал всё, что считал нужным. Ни трибунал, ни обвинители – редкий случай – не поставили ему ни одного вопроса. Всем хотелось поскорее избавиться от присутствия этой кошмарной фигуры – свободнее вздохнуть.

Но раздался голос защитника Гуровича. «Я желаю предложить несколько вопросов свидетелю Красницкому». Вооружившись кипой газет, оказавшихся «Епархиальными Ведомостями» за 1917 и 1918 годы, защитник спросил Красницкого, он ли является автором многих статей, напечатанных тогда в «Епархиальных Ведомостях» за подписью Красницкого и призывавших к возмущению против большевиков, чуть ли не к истреблению их.

Красницкий признал себя автором этих статей и собирался уже дать какие-то объяснения по поводу своей политической «метаморфозы», но был прерван председателем, нашедшим (немного поздно), что «всё это не имеет отношения к делу». Тем не менее защите удалось ещё раз осветить с той же стороны личность Красницкого. Воспользовавшись тем, что он очень много распространялся о «контрреволюционной кадетской партии», обвиняя чуть ли не всё петроградское духовенство в «кадетизме», защита предложила свидетелю вопрос, в чём же, по его мнению, сущность политической программы кадетов. «Ведь вы разбираетесь в политических программах? Вы сами ведь принадлежали к одной из партий. Вы, кажется, состояли членом Русского Собрания?» – «Да». – «Не вы ли в декабре 1913 г. читали в этом собрании доклад „об употреблении евреями христианской крови?"». «Да», – успел ещё ответить растерявшийся Красницкий. Председатель вновь поспешил прийти к нему на помощь запретом продолжать допрос в этом направлении. Но дело было уже сделано. Фигура политического ренегата и предателя была дорисована окончательно. Я. С. Гурович требует внесения всей этой части допроса в протокол. В публике – волнение и негодующие взгляды. Красницкий, бравируя, с усмешкой на бескровных устах, уходит.

Больше он в зале не появлялся.

Следующим был допрошен священник Боярский, один из подписавших указанное выше заявление в «Правде» от 24 марта и впоследствии (после процесса) присоединившийся к «Живой церкви».

Этот свидетель обманул ожидания обвинителей и трибунала. От него, видимо, ожидали показаний вроде данных Красницким, но вместо этого он представил трибуналу горячую апологию митрополита, произведшую тем большее впечатление, что свидетель – опытный оратор и популярный проповедник. Трибунал и обвинители, не ожидавшие такого сюрприза, не стеснялись проявлять в разных формах своё недовольство свидетелем при постановке ему дополнительных вопросов, но Боярский стойко держался на своей позиции.

Это недовольство перешло в нескрываемую ярость, когда следующий свидетель проф. Технологического института Егоров ещё более усилил впечатление, произведённое предшествующим свидетелем, выяснив во всех подробностях историю переговоров митрополита с Помголом (Егоров был одним из представителей митрополита) и вконец разрушив своим правдивым рассказом все выводы по сему предмету обвинительного акта.

Ожесточение обвинителей и трибунала было так велико, что председатель, резко оборвав свидетеля до окончания его показания, объявил совершенно неожиданно перерыв на несколько минут.

Люди, искушённые в таинствах советской юстиции, предрекали, что такой перерыв «не к добру» и что «что-то готовится». Предсказания эти оправдались. Трибунал минут через 10 возвратился и предоставил слово обвинителю Смирнову, который заявил, что так как из показания Егорова с ясностью вытекает, что он – единомышленник и «пособник» митрополита, то Смирнов предъявляет к свидетелю соответствующее обвинение, ходатайствуя о «приобщении» Егорова к числу подсудимых по данному делу и о немедленном заключении его под стражу.

Хотя все и ожидали «чего-то», но всё-таки случившееся превзошло ожидания. В публике – изумление и знаки негодования. Я. С. Гурович просит слова и, превратившись в защитника Егорова, произносит речь, смысл которой сводится к тому, что в данном случае налицо несомненная попытка со стороны обвинения терроризировать неугодных ему свидетелей, что во всём том, что сказал Егоров, нет никаких данных, которые могли бы быть обращены против него (да и сам обвинитель не указывает этих данных; настолько, по-видимому, он заранее уверен в успехе своего требования) и что согласие трибунала с предложением обвинителя будет, по существу, равносильно уничтожению элементарнейшего права подсудимых защищаться свидетельскими показаниями.

Трибунал удалился «на совещание» и, возвратившись через несколько минут, провозгласил резолюцию об удовлетворении предложения обвинителя, с тем, однако, что о Егорове должно быть возбуждено особое дело. Егоров тут же был арестован.

Таково положение свидетеля в советской юстиции.

Легко себе представить, что пережили и перечувствовали, узнав об этом инциденте, остальные свидетели той же группы, в особенности вызванные по почину защиты. К счастью для них, трибунал «усёк» список свидетелей, освободив этих л*иц от допроса. Вместо них потянулись нескончаемой вереницей, на ряд дней – милиционеры, агенты чеки и т. п., свидетельствовавшие об обстоятельствах, при которых тот или иной подсудимый (главным образом, из числа уличных бунтарей) были задержаны.
 

X

Обыкновенно в сложных многодневных процессах по окончании судебного следствия объявляется перерыв на день-два, чтобы дать сторонам возможность ориентироваться перед прениями в собранном ими материале и «собраться с мыслями». В данном случае перерыв был тем более необходимым, что защита знакомилась впервые с делом лишь в заседаниях трибунала. Изучить заранее материалы следствия, представляющие ряд увесистых томов, не было ни возможности, ни времени. Окончание предвар. следствия, предание суду и назначение дела к разбору следовали с такой молниеносной быстротой, что защитники фактически были лишены всяких способов к заблаговременному ознакомлению с делом.

Но, само собой разумеется, всё это «буржуазные предрассудки». Трибунал, несмотря на протесты защиты, объявил, что через два часа приступит к прениям.

Слово предоставляется обвинителям.

Первым говорит «канонист» Драницын. Цель его пространной речи сводится к тому, чтобы установить, что митрополит «извращал смысл канонов». Обвинитель с головой ушёл в дебри разных канонов и толкований к ним. Эти «теологические» попытки большевика-обвинителя, в связи с особенностями его внешних приёмов, производили бы во всякое другое время весьма комическое впечатление, но теперь никто не думал даже улыбнуться. Кровью пахло от всех этих квазиучёных изысканий новоявленного «канониста»... В заключение статский советник Драницын взывал, конечно, к «мечу пролетариата» и требовал «беспощадной кары».

Второй обвинитель Красиков поставил обвинение чуть ли не в «планетарном масштабе». Он говорил о гибельной роли духовенства со времени его появления на исторической сцене – и в частности русского православного духовенства. Он отводил духовенству самое важное место в истории «зверств царизма». Он дошёл до того, что приписал русскому духовенству возникновение злополучного дела Бейлиса, и призывал всяческие кары на подсудимых в отмщение за постановления Карловацкого собора и т.д.

Надо сказать, что с юридической стороны вся суть поединка между обвинением и защитой заключалась в вопросе, можно ли, в настоящем случае, говорить о наличности «контрреволюционного сообщества». При утвердительном ответе на этот вопрос смертный приговор для главнейших подсудимых был неминуем (62 ст. советского угол, кодекса); при отрицательном – кары свелись бы к долгосрочному тюремному заключению (говоря это, мы имеем в виду спор, так сказать, академический; по существу, приговор, как водится, давно уже был предрешён, что было всем прекрасно известно).

Что предположение о «сообществе», по обстоятельствам дела, было бы явной нелепостью – это казалось бесспорным... Как же вышел из этого затруднения Красиков? Для него оно оказалось легче проблемы Колумбова яйца. «Вы спрашиваете, где мы усматриваем преступную организацию? – воскликнул он. – Да ведь она перед вами! Эта организация – сама православная церковь с её строго установленной иерархией, её принципом подчинения низших духовных лиц высшим и с её нескрываемыми контрреволюционными поползновениями!»

Характерно то, что в своей речи Красиков ни единым словом не обмолвился ни о митрополите, ни даже об изъятии церковных ценностей в Петрограде, – не выходя из границ общих рассуждений. На этом он, по-видимому, и собирался кончить, но спохватился (кажется, по указанию кого-то из своих товарищей по обвинению) и в последний момент наскоро пробормотал, что митрополит достаточно изобличается в приписываемых ему преступлениях, во-первых, тем, что он – митрополит, т.е. «князь церкви», а во-вторых, тем, что он не протестовал ни против «преступлений» духовенства вообще, ни, в частности, против постановлений Карловацкого собора. Значит, солидарность его с прочими «злодеями» установлена...

Слово перешло наконец к главному обвинителю – Смирнову. Приходится признать откровенно, что «самородок» не только не оправдал предшествовавшей его прибытию рекламной шумихи, но, наоборот, оказался положительной бездарностью. Его нельзя даже назвать «митинговым оратором» в том отрицательном значении, которое обычно придаётся этой квалификации. У митингового оратора есть всё-таки какая-то, пусть трафаретная фраза, в его речи есть какой-либо смысл – примитивный, топорный, демагогический, – но тем более доступный митинговой толпе. В речи Смирнова не было прямо-таки ничего – ни фразы, ни смысла; ничего, кроме действительно великолепного баса, гудевшего, как колокол, на весь огромный зал.

В течение почти 3 часов Смирнов с яростью, почти истерически выкрикивал какие-то отдельные слова, обрывки предложений, безграмотные, ничем не связанные. При всём искреннем желании мы лишены возможности передать, хоть вкратце, содержание этой крикливой сплошной галиматьи. Единственное, что можно было понять, – это то, что он требует «16 голов». Когда он впервые выкрикнул это требование, зал огласился аплодисментами. Аплодировала, конечно, «командированная» публика, подкреплённая на сей случай несколькими сотнями красноармейцев, которые явились на это время со своим командным составом и заняли хоры. Смирнов несколько раз повторил тот же рефрен «о головах» – и всякий раз, автоматически, «по команде» раздавались аплодисменты. Впрочем, под конец это упражнение, видимо, надоело самой клаке, ставшей равнодушной к дальнейшим выкрикам Смирнова, и он закончил свою «речь» при гробовом молчании скучающей аудитории.

Жалко было несчастных стенографисток, вынужденных записывать эту «кровавую белиберду». Не думаем, чтобы даже они сумели из неё сделать что-либо похожее на связную речь...

После речи последнего обвинителя, Крастина, занимавшегося скучнейшим фактическим «крохоборством», начались речи защитников.
 

XI

Первым из защитников говорил профессор А. А. Жижиленко, представивший в своей речи подробный анализ понятия о «преступном сообществе» и доказавший, что этот квалифицирующий обвинение признак совершенно отсутствует в настоящем деле.

Затем слово перешло к защитнику митрополита Я. С. Гуровичу.

В начале своей речи Гурович указал, что обвинение пытается переместить центр тяжести настоящего дела в область всяких исторических, политических и иных экскурсов, не имеющих ничего общего с процессом. Эти выпады – безличные, безответственные – замаскировывают абсолютную пустоту обвинения в отношении конкретной ответственности лиц, посаженных на скамью подсудимых. Если защитник останавливается вкратце на этих «экскурсах», то только потому, что даже в них допущено столько вопиющих противоречий исторической истине, столько явных выдумок, что их нельзя не отметить.

Защитник представил затем краткий анализ приведённых обвинителями «историко-политических справок» о прошлой роли и значении русского православного духовенства и показал, что все они отличаются, частью и в лучшем случае, тенденциозными преувеличениями, а в остальном – явным искажением истины.

Как яркий пример бесцеремонного обращения обвинителей с историей (и притом недавнего времени) Гурович указал ссылку обвинения на бейлисовский процесс, в создании которого Красиков решился обвинить... русское православное духовенство! Более вопиющее измышление трудно себе даже представить. Всем известно, что русское духовенство не только не принимало участия в создании злополучного дела Бей-лиса, но, наоборот, лучшие и учённейшие его представители боролись против кровавого навета на евреев. Тогдашняя юстиция долго металась в безнадёжных поисках «благоприятного» эксперта в среде православного духовенства. Никто из них на эту роль не шёл. Пришлось удовлетвориться пресловутым католическим ксендзом Пранайтисом, откопанным где-то в глубине Сибири и не поддержанным своими же единоверцами...

Мало того, православное духовенство открыто боролось с антисемитской демагогией в деле Бейлиса. Из той самой петроградской духовной академии, питомцы и профессора которой ныне сидят на скамье подсудимых, явился на киевский процесс один из виднейших учёных профессор Троицкий. Он понёс долгий, бескорыстный и самоотверженный труд по разоблачению той многовековой, кровавой легенды, на которой был построен процесс Бейлиса. Благодаря, в значительной степени, его мужественной борьбе за истину Россия не была опозорена обв. приговором по делу Бейлиса. И после всего этого обвинение позволяет себе укорять русское православное духовенство в создании бейлисовского процесса!

«Я счастлив, – сказал защитник, – что в этот исторический, глубоко скорбный для русского духовенства момент я, еврей, могу засвидетельствовать перед всем миром то чувство искренней благодарности, которую питает – я уверен в этом – весь еврейский народ к русскому православному духовенству за проявленное им в своё время отношение к делу Бейлиса».

Среди обвиняемых сильное волнение. Привлечённые к делу профессора дух. академии и многие из обвиняемых духовных лиц не могут сдержать слёзы.

После некоторого перерыва защитник продолжал свою речь. Он объявил, что отныне защита строго замкнётся в рамки дела, дабы не дать возможности обвинению искусственными приёмами прикрыть полную фактическую необоснованность данного процесса.

Охарактеризовав самую «технику» создания настоящего дела посредством чисто механического соединения отдельных производств и протоколов, ни по содержанию, ни по времени событий не имеющих ничего общего, Гурович восстановил со всеми подробностями историю возникновения дела.

Он обрисовал всё прошлое митрополита, указав на те черты его характера и деятельности, которые уже известны читателям. «Одна из местных газет, – сказал он между прочим, – выразилась о митрополите (по-видимому, желая его уязвить), что он производит впечатление «обыкновенного сельского попика». В этих словах есть правда. Митрополит совсем не великолепный «князь церкви», каким его усиленно желает изобразить обвинение. Он смиренный, простой, кроткий пастырь верующих душ, но именно в этой его простоте и смиренности – его огромная моральная сила, его неотразимое обаяние. Пред нравственной красотой этой ясной души не могут не преклониться даже его враги. Допрос его трибуналом у всех в памяти. Ни для кого не секрет, что, в сущности, в тяжёлые часы этого допроса дальнейшая участь митрополита зависела от него самого. Стоило ему чуть-чуть поддаться соблазну, признать хоть немногое из того, что так жаждало установить обвинение, и митрополит был бы спасён. Он не пошёл на это. Спокойно, без вызова, без рисовки он отказался от такого спасения. Многие ли из здесь присутствующих – я говорю, конечно, и о людях на него нападающих – способны на такой подвиг? Вы можете уничтожить митрополита, но не в ваших силах отказать ему в мужестве и высоком благородстве мысли и поступков».

Далее Гурович очертил деятельность петроградского о-ва православных приходов, положение местного духовенства, настроение верующих масс... Особенно подробно остановился защитник на главарях «Живой церкви», в которых он усматривал истинных виновников и творцов настоящего дела. Он предсказывал, что советская власть рано или поздно разочаруется в этих – ныне пользующихся усиленным фавором -людях. Создаваемая ими «секта» не будет иметь успеха – это можно сказать наверно. Слабость её не только в отсутствии каких-либо корней в верующем населении и не в неприемлемости тех или иных её тезисов. В истории бывали примеры, что и безумные, в сущности, идеи и секты имели успех, иногда даже продолжительный. Но для этого необходимо одно условие. «Секта всегда представляет в начале своего возникновения оппозицию, меньшинство, и притом гонимое большинством. Героическое сопротивление большинству, власти, насилию часто увлекает массы на сторону сектантов, «бунтарей». В настоящем случае далеко не то. За «живую церковь» стоит, очевидно для всех, гражданская, советская власть со всеми имеющимися в её распоряжении скорпионами и принудительными аппаратами. Принуждение не создаёт и не уничтожает убеждений. «Церковная революция», происшедшая с разрешения и при благоволении атеистического «начальства», искренних христиан, даже из фрондирующих, привлечь не может. Народ может ещё поверить богатому и властному Савлу, после того как он, превратившись в Павла, по своей охоте променяет своё богатство и положение на рубище нищего, на тюрьму и муки гонения. Обратные превращения не только не создают популярности, но заклеймляются соответствующим образом. Люди, ушедшие из стана погибающих в лагерь ликующих, да ещё готовящие узы и смерть своим недавним братьям, – кто пойдёт за ними из истинно верующих?

Нет, не сбудутся ожидания, возлагаемые сов. властью на нового «союзника»...

Обращаясь к самой постановке обвинения, защитник находил, что таковая не заслуживает серьёзной критики. Формулировка обвинения была бы прямо анекдотичной, если бы за ней не вырисовывались трагические перспективы. Митрополиту вменяют в вину факт ведения им переговоров с сов. властью на предмет «отмены или смягчения декретов об изъятии церковных ценностей». Но если это – преступление, то подумали ли обвинители, какую они роль должны отвести при этом Петроградскому совету, по почину которого эти переговоры начались, по желанию которого продолжались и к удовольствию коего закончились?!

Как обстоит дело в отношении доказательств? Было бы, разумеется, совершенно нелепо говорить о доказательствах той сплошной фантастики, которой переполнены и обв. акт, и речи обвинителей по поводу «всемирного заговора» с участием в нём митрополита и др. подсудимых. Впрочем, не больше доказательств и в другой, стремящейся быть конкретной части обвинения, относящейся к возбуждению, будто бы, митрополитом верующего населения против сов. власти.

В чём усматриваются доказательства этого деяния? Единственно в том, что, будто, митрополит через близких ему лиц распространял в народе переписанные на пишущей машинке копии своих заявлений в Помгол.

Защита отрицает самый факт подобного распространения. Нет надобности говорить о том, что ни по форме, ни по содержанию означенные заявления совершенно не соответствуют понятию о воззваниях духовного пастыря к пастве. Но, независимо от этого, против этого обвинения – неумолимая действительность и логика событий. Защита представила ряд номеров сов. газет, из которых видно, что ещё до изъятия, а также во время такового, заявления митрополита в Помгол неоднократно оглашались сов. печатью. Следовательно, сама же сов. печать способствовала тому, что десятки тысяч экземпляров заявлений митрополита проникли в народные массы. Какое же значение и цель – сравнительно с таким массовым распространением – могли иметь несколько десятков копий, сделанных на пишущей машинке (самое большее 100–150 копий, по предположению обвинения)? При данных обстоятельствах предъявлять к митрополиту подобное обвинение – не равносильно ли обвинению кого-либо в том, что он, желая способствовать распространению огня, уже охватившего со всех сторон огромное здание, бросил в пламя... горящую спичку или, с преступной целью усилить наводнение, приблизился к несущимся навстречу бурным волнам и... выплеснул в них стакан воды!..

Все такие «данные», представленные обвинителями, свидетельствуют, в сущности, лишь об одном: что обвинение как таковое не имеет под собой никакой почвы. Это ясно для всех. Но весь ужас положения заключается в том, что этому сознанию далеко не соответствует уверенность в оправдании, как должно было бы быть. Наоборот: всё более и более нарастает неодолимое предчувствие, что несмотря на фактический крах обвинения некоторые подсудимые, и в том числе митрополит, – погибнут. Во мраке, окутывающем закулисную сторону дела, явственно виднеется разверстая пропасть, к которой «кем-то» неумолимо подталкиваются подсудимые... Это видение мрачно и властно царит над внешними судебными формами происходящего процесса, и никого эти «формы» обмануть не могут...

В заключение Я. С. Гурович сказал приблизительно следующее:

«Чем кончится это дело? Что скажет когда-нибудь о нём беспристрастная история?»

«История скажет, что весной 1922 г. в Петрограде было проведено изъятие церковных ценностей, что, согласно донесениям ответственных представителей советской администрации, оно прошло в общем «блестяще» и без сколько-нибудь серьёзных столкновений с верующими массами».

«Что скажет далее историк, установив этот неоспоримый факт? Скажет ли он, что, несмотря на это и к негодованию всего цивилизованного мира, сов. власть нашла необходимым расстрелять Вениамина, митрополита Петроградского, и некоторых др. лиц? – Это зависит от вашего приговора».

«Вы скажете мне, что для вас безразличны и мнения современников и вердикт истории? Сказать это не трудно, но создать в себе действительное равнодушие в этом отношении невозможно. И я хочу уповать на эту невозможность»...

«Я не прошу и не «умоляю» вас ни о чём. Я знаю, что всякие просьбы, мольбы, слёзы не имеют для вас значения, знаю, что для вас в этом процессе на первом плане вопрос политический и что принцип беспристрастия объявлен неприменимым к вашим приговорам. Выгода или невыгода для советской власти – вот какая альтернатива должна определять ваши приговоры! Если ради вящего торжества советской власти нужно «устранить» подсудимого – он погиб, даже независимо от объективной оценки предъявленного к нему обвинения. Да, я знаю, таков лозунг. Но решитесь ли вы его провести в жизнь в этом огромном по значению деле? Решитесь ли вы признать этим самым перед лицом всего мира, что этот «судебный процесс» является лишь каким-то кошмарным лицедейством? Мы увидим»...

«Вы должны стремиться соблюсти в этом процессе выгоду для сов. власти? Во всяком случае, смотрите не ошибитесь... Если митрополит погибнет за свою веру, за свою безграничную преданность верующим массам, он станет опаснее для сов. власти, чем теперь... Непреложный закон исторический предостерегает вас, что на крови мучеников растёт, крепнет и возвеличивается вера»...

«Остановитесь над этим, подумайте и... не творите мучеников!!...»

Само собой разумеется, что нами приведён лишь весьма краткий (по необходимости) очерк речи защитника.

В связи с речью Я. С. Гуровича нужно отметить одно обстоятельство, весьма показательное для характеристики настроения, вызванного процессом в среде не только верующих, но и коммунистов – сравнительно низших рангов, разумеется.

Ввиду аплодисментов, сопровождавших кровавые «рефрены» Смирнова, защита опасалась контрманифестации со стороны настоящей, «вольной» публики... Поэтому ещё до своих речей защитники «агитировали» среди публики, прося её воздержаться от всяких внешних проявлений своих чувств, в интересах как подсудимых, так и самой публики, могущей подвергнуться всяким репрессиям.

Я. С. Гурович счёл даже необходимым в своей речи предупредить ещё раз публику о том же, указав, между прочим, в своём вступлении, что он просит и надеется на то, что все – и враги, и друзья – его выслушают со вниманием и, главное, в должном спокойствии. «Не забывайте, – прибавил он, – что я говорю от лица человека, который, может быть, обречён на смерть; а слова умирающего должны быть выслушиваемы в благоговейной тишине».

Но столь долго и насильно сдерживаемое настроение публики всё-таки прорвалось, и этот момент совпал с окончанием речи Я. С. Гуровича, которое было покрыто долго не смолкавшими аплодисментами. Трибунал заволновался, хотел было «принять меры», но оказалось, что в аплодисментах приняли живейшее участие... многочисленные коммунисты, занявшие часть зала. Столь неожиданный состав аплодировавших объясняется тем, что рядовые, «массовые» коммунисты глубоко не сочувствовали созданию данного процесса и, как выяснилось впоследствии, довольно откровенно выражали своё возмущение по этому поводу.

Не лишено также интереса отношение трибунала к речи защитника. Следует признать, что во время речи трибунал держал себя внешне корректно. Я. С. Гурович не был ни разу прерван (в общем, его объяснения в защиту митрополита заняли свыше шести часов). Очевидно было даже, что трибунал слушает защитника с полным вниманием. Чем объясняется такое отношение трибунала – заранее ли принятым решением предоставить защитнику полную свободу объяснений или же неожиданностью высказанной суровой правды, которую вряд ли часто приходится слышать сов. трибуналам, – судить не берёмся. Публике даже казалось, что во время речи защитника трибунал иногда, как будто, проявлял признаки сочувственного волнения. Это не невозможно. Из живых людей всё-таки очень трудно сделать совершенных манекенов, как ни стараются о том большевики. В конце концов, члены трибунала сотворили, конечно, волю пославших их, но, быть может, не без некоторой горечи в душе...

После Гуровича произнесли свои речи остальные, «советские» защитники, которые, в общем, отнеслись к своей задаче внимательно и добросовестно. Исключение представлял лишь один, «из молодых, да ранний». Защищая двух каких-то женщин (от обвинения которых «прокуроры» отказались), он произнёс яростную обвинительную речь по адресу главных подсудимых, уличая их в чёрных замыслах, в том, что это они «соблазнили малых сих» и т. п. «Эффект» от столь необычайного в летописях адвокатуры выступления смягчался лишь, во-первых, бездарностью такового, а, во-вторых, тем, что оно, во всяком случае, на исход дела, уже предрешённый, никак повлиять не могло... Обвинители, как и следовало ожидать, пришли в умиление и приняли на лоно своё неожиданного союзника, назвав его даже в своих репликах «единственным честным защитником». Говорят, этот юнец делает теперь большую карьеру. Правильно рассчитал...

В репликах со стороны обвинения приняли участие лишь Красиков и Смирнов. Ничего нового вторые речи обвинения не внесли в дело. Красиков по-прежнему с азартом настаивал на своей тезе: «Церковь есть организованное контрреволюционное сообщество», – а Смирнов избрал мишенью для своих аляповатых нападок русскую присяжную адвокатуру вообще и защитника Гуровича в особенности. Обвиняя русскую прис. адвокатуру во всевозможных контрреволюционных деяниях, Смирнов патетически восклицал: «Где были вы (прис. поверенные) во время революции 1905 года, когда народ умирал на баррикадах? С кем были вы? За кого стояли?» и т.д. и т.д.

Кстати, во время этой речи произошёл характерный инцидент. Одна нарядная дама, сидевшая невдалеке от обвинителя, произнесла по его адресу довольно громко: «Мерзавец!» Произошло замешательство. Даму немедленно арестовали и... немедленно же освободили, так как она оказалась женою одного из членов трибунала.

Вот как глубоко проникла зараза «церковной контрреволюции»!..

Защитники поручили Я.С. Гуровичу ответить на обвинительные реплики.

Гурович в своей второй речи указал, между прочим, Красикову, что его «теория» расходится с теорией, по крайней мере официальной, его начальства, которое всё же «терпит» существование церкви.

Кроме того, если церковь, как таковая, есть не что иное, как «преступное сообщество», то пришлось бы при такой квалификации посадить всех членов сей церкви на скамью подсудимых. Нелепость вывода доказывает абсурдность отправной точки зрения.

Обратившись к речи Смирнова, Я. С. Гурович заявил, что славное прошлое русской прис. адвокатуры не нуждается в защите от несправедливых и грубо-невежественных нападок, которые позволил себе этот обвинитель. «Что же касается, – сказал защитник, – вашего вопроса, где были мы, присяжные поверенные, во время революции 1905 года, то я вам, пожалуй, отвечу. Мы – вас защищали, вас и вам подобных. Русские присяжные поверенные исполняли тогда свои обязанности, не считаясь с личным риском, не останавливаясь перед перспективой тюрьмы и ссылки, их нередко постигавших... И скажу ещё, что, если бы даже каким-нибудь чудом они могли предвидеть, как их «отблагодарят» впоследствии их подзащитные, оказавшись у власти, – даже такое предвидение не остановило бы их в исполнении своего долга».
 

XII

Судебные прения окончились. Очередь – за «последним словом» подсудимых. Председатель делает распоряжение о прекращении с этого момента стенографирования процесса. Цель этого характерного распоряжения весьма понятна. Большевики не желают закрепления и распространения в населении тех речей, которые произнесут подсудимые в эти трагические минуты...

«Подсудимый Василий Казанский, – обращается председатель к митрополиту, – Вам принадлежит последнее слово».

Митрополит не спеша встаёт. Чётко вырисовывается его высокая фигура. В зале – всё замерло.

Вначале митрополит говорит, что из всего, что он услышал о себе на суде, на него наиболее удручающе подействовало то, что обвинители называют его «врагом народа». «Я верный сын своего народа, я люблю и всегда любил его. Я жизнь ему свою отдал, и я счастлив тем, что народ – вернее, простой народ – платил мне тою же любовью, и он же поставил меня на то место, которое я занимаю в православной церкви».

Это было всё, что митрополит сказал о себе в своём «последнем слове». Остальное, довольно продолжительное время своей речи он посвятил исключительно соображениям и объяснениям в защиту некоторых подсудимых, ссылаясь на документы и иные данные и обнаружив при этом большую память, последовательность и невозмутимое спокойствие. Одно из его утверждений представлялось, как он сам это признал, недоказанным. По этому поводу он заметил со свойственной ему тихой улыбкой: «Думаю, что в этом отношении вы мне поверите без доказательств. Ведь я, по всей вероятности, говорю сейчас публично в последний раз в своей жизни; человеку же, находящемуся в таком положении, принято верить на слово».

Момент был воистину потрясающий и незабываемый. Всем была ясна огромная нравственная мощь этого человека, который в такую минуту, забывая о себе, думает только о несчастье других и стремится им помочь...

Среди наступившей за заключительными словами митрополита благоговейной тишины раздался голос председателя, голос, в котором как будто прозвучала какая-то доселе ему не обычная мягкая нота: «Вы всё говорили о других; трибуналу желательно знать, что же вы скажете о самом себе?» Митрополит, который уже сел, вновь приподнялся и, с некоторым недоумением посмотрев на председателя, тихо, но отчётливо сказал: «О себе? Что ж я могу вам о себе ещё сказать? Разве лишь одно... Я не знаю, что вы мне объявите в вашем приговоре – жизнь или смерть, но что бы вы в нём ни провозгласили – я с одинаковым благоговением обращу свои очи горе, возложу на себя крестное знамение (при этом митрополит широко перекрестился) и скажу: слава Тебе, Господи Боже, за всё!»...

Таково было «последнее слово» митрополита Вениамина.

Передать настроение, охватившее публику, – невозможно. Иное легче пережить, чем описать.

Трибунал сделал перерыв.

Затем объяснения подсудимых продолжались.

Проф. Ю. П. Новицкий был очень краток. Он указал, что привлечение его к делу объясняется лишь тем, что он состоял председателем правления о-ва объед. прав, приходов. В приписываемых же ему деяниях он совершенно неповинен. Но если сов. власти нужна в этом деле жертва, он готов без ропота встретить смерть, прося лишь о том, чтобы сов. власть этим и ограничилась и пощадила остальных привлечённых.

И. М. Ковшаров заявил, что он знает, какая участь его ожидает. Если он давал объяснения в свою защиту, то только ради того, чтобы закрепить в общественном сознании, что он умирает невинным.

Сильное впечатление произвело последнее слово архимандрита Сергия. Он нарисовал картину аскетической жизни монаха и указал на то, что, отрешившись от всех переживаний и треволнений внешнего мира, отдавши себя целиком религиозному созерцанию и молитве, он одной лишь слабой физической нитью остался привязан к сей жизни. «Неужели же, – сказал он, – трибунал думает, что разрыв и этой последней нити может быть для меня страшен? Делайте своё дело. Я жалею вас и молюсь о вас»...

Объяснения остальных подсудимых особого интереса не представляли. Большинство заявило, что ничего прибавить к речам защиты не имеет.

Председатель объявил, что приговор будет объявлен завтра (в среду 5 июля) вечером.

Ко времени объявления приговора зал был почти пуст. Обыкновенной публики не пускали. Зато хоры были переполнены красноармейцами...

В 9 часов вечера трибунал вышел, и председатель огласил приговор.

Были присуждены к расстрелу десять лиц: митрополит Вениамин, архимандрит Сергий, Ю.П. Новицкий, И.М. Ковшаров, епископ Венедикт, Н. Н. Чуков (настоятель Казанского собора и ректор богословского института), Л, К. Богоявленский (настоятель Исаакиевского собора), М.П. Чельцов (протоиерей), Н. Ф. Огнев (проф. военно-юридической академии) и Н.А. Елачич (б. пом. статс-секретарь Государственного совета). Остальные обвинённые были приговорены к тюремному заключению на разные сроки – с «изоляцией» и без таковой. Значительная часть подсудимых (главным образом, из уличной толпы) была оправдана.

«Хоры» приветствовали приговор аплодисментами.

На подсудимых, их защитников и сумевших проникнуть в зал немногих лиц из публики приговор особого впечатления не произвёл. Многие знали его содержание уже за много дней и были к нему подготовлены...

Потянулись томительные дни... Кассационные жалобы, поездки в Москву, хлопоты, ходатайства перед ВЦИКом о помиловании...

Предвестником окончательного результата был омерзительный длинный пасквиль Красикова, появившийся в московских «Известиях», в котором этот быв. присяжный поверенный наносил последний удар в спину беззащитным и беспомощным осуждённым, доказывая, что о помиловании первых четырёх приговорённых к расстрелянию не может быть и речи. Президиум ВЦИКа так и постановил, заменив только последним шести подсудимым расстреляние – долгосрочным тюремным заключением (еп. Венедикту, Чукову, Богоявленскому, Чельцову, Огневу и Елачичу).

В понедельник 14 августа 1922 г. лицам, явившимся в дом предварительного заключения для обычной передачи пищи митрополиту, отцу Сергию, Новицкому и Ковшарову, было объявлено, что эти заключённые «потребованы и уже отправлены в Москву». Люди, знающие большевистский условный жаргон, поняли, в чём дело...

В ночь с 12 на 13 августа митрополит, о. Сергий, Новицкий и Ковшаров были увезены из тюрьмы и расстреляны в нескольких верстах от Петрограда.

Имеются некоторые сведения (сообщённые при обстановке, гарантирующей их достоверность) о последних минутах расстрелянных...

Новицкий плакал. Его угнетала мысль о том, что он оставляет круглой сиротой свою единственную 15-летнюю дочь. Он просил передать ей на память прядь своих волос и серебряные часы.

О. Сергий громко молился: «Прости им, Боже, – не ведают бо, что творят»...

Ковшаров издевался над палачами.

Митрополит шёл на смерть спокойно, тихо шепча молитву и крестясь...

Так умерли эти люди.

Население долго не хотело верить смерти митрополита. По этому поводу создавались разные легенды. Утверждали, между прочим, что большевики где-то тайно заточили митрополита. Возникновению этих слухов способствовало, между прочим, отсутствие, почему-то, официального сообщения о том, что приговор «приведён в исполнение». Впрочем, в этих легендах (говорят, и поныне держащихся) есть некая частица истины, как почти во всех народных преданиях: физически митрополит Вениамин погиб – в этом, к несчастью, нет сомнения, – но в сердце народном его светлый образ навсегда останется живым...
 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Разрушение вселенской церкви

Британским министром иностранных дел в речи, произнесённой 20 марта 1923 г. в Палате Лордов, правильно была отмечена тайная цель коммунистической власти, о которой говорит самая неожиданность постановки процесса архиепископа Цепляка, цель, заключавшаяся «в своеобразном зондировании почвы, в подготовке процесса патриарха Тихона».

Указание это должно быть дополнено ещё другим – едва ли не ещё более существенным.

Процесс католического духовенства был несомненно не только «пробой» в смысле испытания европейских общественных настроений, но и «пробой» в смысле определения возможности расширения основных своих планов, среди которых плану уничтожения всякой религии и всякой церкви – церкви во всём мире, во всех странах и на всех материках – принадлежит едва ли не первое место.

Что такой план существует, в этом можно твёрдо убедиться из нижеследующих совершенно открытых заявлений руководителей воинствующего атеизма:

«Методы, формы, тактика антирелигиозной работы определяются всей совокупностью боевой обстановки. А она изменяется таким образом, что в своё время и слепым становится ясно, до какой степени необходима решительная борьба «против попа», называется ли он пастором, раввином, патриархом, муллой или папой; и столь же неизбежно на известной ступени эта борьба должна развернуться в борьбу «против Бога», называется ли он Иеговой, Иисусом, Буддой или Аллахом». «Пусть на западе не пришло время для таких форм антирелигиозной агитации и пропаганды, как у нас. Оно не за горами. К нему надо готовиться» (№ 407).

План разрабатывается тщательно, и, по мнению упомянутых выше руководителей, уже теперь можно сказать, что процесс разрушения на Западе и на мусульманском Востоке будет протекать в тех же формах, что и в России, что «... в таком же порядке будет развёртываться борьба в магометанских и католических областях, только её стадии быстрее будут следовать одна за другой» (№ 408).

Чтобы процесс развивался действительно быстро, для этого нужно только с умением подойти к делу. Например: «Чтобы поражать польское духовенство, мы можем использовать историю пап». «Богатство материалов – чрезвычайное. Чем шире, универсальнее был католизм, тем больше открывается в нём пунктов для самых тяжёлых ударов». «... Теперь было бы как раз самое время приняться за это необходимое дело» (№ 409).

План надо проводить энергично, но вместе с тем и крайне осторожно: «У некоторых представителей КИМ явилась мысль перекинуть кое-что от «комсомольских святок» за границу на Запад. Русские товарищи признали необходимым соблюдение величайшей осторожности и усомнились в своевременности такого начинания для Запада. Обмен мнений показал, что не существует разногласий на этот счёт» (№ 410).

Итак, весь вопрос исключительно в тактике и в ловкости подхода к делу. Что эта задача уже поставлена и что первые этапы уже, может быть, незаметно, но пройдены – о том говорит целый ряд фактов, обнаружившихся главным образом только благодаря несоблюдению в том или ином случае рекомендованной выше чрезвычайной осторожности.

Так, в статье, посвящённой делу архиеп. Цепляка и др., напечатанной в «Известиях ВЦИК», находим следующие строки: «...если Цепляк и компания считают для себя обязательным каноническое право¹⁾, по которому только папа может распоряжаться церковным имуществом, то пусть они хлопочут частным образом перед папой, чтобы он разрешил верующим заключать договоры, предписанные нашими законодателями. Иначе они рискуют, что костёлы будут закрыты...» (№ 411).

_______________

¹⁾ Право это квалифицируется в том же номере «Известий ВЦИК» следующим образом: «каноническое право римско-католической церкви представляет из себя довольно курьёзное явление».

Что католическая церковь и Папа действительно обязаны подчинить все свои каноны и прерогативы коммунистическим декретам – об этом считает необходимым напомнить (вскоре после заключения с Польшей позорного Рижского мира) и само сов. правительство. Так – в №№ 1–3 официального органа V-гo отдела Наркомюста находим следующее официальное разъяснение:

«Рижский мирный договор с Польской Республикой вызвал появление целого ряда ходатайств со стороны групп верующих католического исповедания о возвращении принадлежащих им ранее движимых и недвижимых имуществ.

Местные отделы юстиции (Саратовского, Астраханского губисполкомов, Сибревком и др.) обратились за разъяснением этого вопроса в Наркомюст, полагая, что разрешение его выходит за пределы компетенции местной власти, т.к. затронутые вопросы имеют государственное значение. ...V-й отдел дал нижеследующее разъяснение: изданный для регулирования церковно-государственных отношений всех религиозных обществ декрет об отделении церкви от государства и составленная в развитие его инструкция являются действующими законами РСФСР, и заключённый советской республикой договор с Польшей нисколько не колеблет принципов, положенных в основу их, а потому католические церкви и религиозные общества на территории РСФСР подчиняются общим принципам советской церковной политики и после заключения русско-польского договора» (№ 412).

Целый ряд аналогичных симптоматичных фактов показывает, что упомянутое выше расширение плана в сторону угрозы другим вероисповеданиям проводится постепенно, осторожно, но вполне реально. Таковы, например, следующие факты:

1) Нащупывается почва для атеистического развращения мусульманского мира. В № 44 (1781) «Известий ВЦИК» от 27-го февраля 1923 года в телеграмме из Баку от 24 февраля сообщается о принятии на митинге резолюции «с требованием суда над Магометом» (№ 414).

2) Обращается исключительно напряжённое внимание на рост союзов коммунистической молодёжи в различных государствах мира. По заявлению коммуниста Петровского, сделанному в июне 1923 года на съезде коммунистической молодёжи, дело обстоит следующим образом: «На востоке мы продолжаем вовлекать в коммунистическое движение массы молодёжи. В Карелии сейчас 70 организаций с 50 000 членов, в Китае КСМ насчитывает 3000 человек и группирует вокруг себя пятидесятитысячную армию китайских студентов – эту наиболее революционную часть китайского населения. В Монголии союз насчитывает 1500 человек, в Японии движение молодёжи также идёт вперёд и т.д. В Германии мы имеем сейчас 35 000 членов КСМ и поставили себе задачей увеличить численность союза до 100000. В Норвегии имеем сейчас 18000, в России КСМ объединено более 300 000 человек, а в общем КСМ сейчас насчитывает до 750 000 человек членов союза».

3) В результате этих успехов даже в таком крупном европейском центре, как Берлин, оказывается возможным появление в печати заметок следующего содержания: «Чтобы воспрепятствовать нарушению порядка богослужения в берлинском соборе, полицей-президент издал распоряжение, согласно которому демонстрации в Лусгартене разрешаются лишь после окончания службы в соборе».

(Означенное распоряжение было издано после неоднократных столкновений, имевших место между молящимися, выходившими из кафедрального храма, и юными комсомольцами-хулиганами).

4) Подготавливаются шаги к внесению раскола в православную церковь на Западе. Так, в № 83 (1820) «Известия ВЦИК» помещено следующее сообщение: «Церковные обновленческие группы предполагают в ближайшее время организовать за границей свои ячейки...» (№ 417).

5) Кое-где первые семена для разногласий уже брошены. Так, по поводу участия епископа церкви методистов в Америке Блэка в «Красном соборе» – в Праге было опубликовано следующее официальное заявление Чехосл. отд. методистской Еписк. Церкви Юга.

«Сведения, появившиеся в газетах, основанные на приписываемых еписк. Блэку заявлениях, дают неверную картину отношений методис. Церкви к Советскому или какому-либо правительству.

Епископ Блэк поехал в Москву не как представитель методистской церкви, а по собственной инициативе.

Основываясь на приписываемых еписк. Блэку заявлениях, Совет епископов методистской церкви, заседающий в данное время в Америке, г. Канзасе, штат Миссури, отдал приказание епископу Блэку покинуть Россию.

Методистская церковь не есть и никогда не будет политической организацией.

Великой задачей методизма является распространение во все концы мира чистого учения Евангелия Спасителя и Его любви и старание привести всех людей без различия рас, политических убеждений и религий к более полному пониманию христианских принципов.

Любые информации, относящиеся ко всему вышеизложенному, могут быть получены в методистской миссии в Праге,

Н. Л. Нилл, Начальник Миссии» (№ 418).

Подобного рода характерных фактов немало.

Должно ещё отметить также, что с некоторого времени тон московских коммунистических главарей по отношению к верховным руководителям инославных вероисповеданий сделался исключительно вызывающим. Образцом, иллюстрирующим этот тон, может служить неслыханно наглая статья известного коммуниста и уголовного преступника К. Радека, напечатанная в № 32 «Правды» от 15.04.1923 г. и озаглавленная «Лекция Истории для архиеп. Кентерберийского и лекция истории об архиепископах Кентерберийских».

Было бы бессмысленно воспроизводить эту нелепую огромную статью целиком. Необходимо, однако, ради изобличения наглости и приёмов, практикуемых лицами, при коих состоит среди других и британский представитель, – необходимо воспроизвести хотя бы некоторые отрывки этой «лекции», читаемой Радеком на страницах «правительственного» органа главе англиканской церкви.

В конце первой главы этой статьи читаем:

«Подведём некоторые итоги первой главы нашей исторической лекции.

Церковь пыталась сначала установить своё господство над имущими классами. За это архиепископам Кентерберийским отрезывали головы. Но когда феодальная власть, короли и помещики, согнув в бараний рог церковь, перебив низшее духовенство, разделили добычу с архиепископами и епископами, с князьями церкви, то эти защитники религии не только сделались слугами всякой королевской прихоти, лакеями помещичьей реакции, но и разрешили королям вмешиваться во все дела религии и церкви и определять, что такое религия.

Ещё один факт. Значительная часть имущества, принадлежащего теперешней английской аристократии, ведёт своё происхождение от грабежа церковного имущества, произведённого Генрихом VIII, который роздал его светским и церковным вельможам. Если теперь наследники грабителей кричат против «грабежа» церковного имущества и протестуют против этого «святотатства» во имя религии, то всякий сознательный английский рабочий должен им посмеяться в лицо.

Генрих VIII ограбил церковь для того, чтобы делать подарки своим наложницам, архиепископам и дворянам. И церковь английская молчала, когда её князья получали взятки от короля».

В главе II, озаглавленной «Как архиепископы Кентерберийские защищали «свободу религии» от восставших крестьян и рабочих», читаем:

«По истории архиепископов Кентерберийских выходит так: когда король назначает себя главой церкви, когда он определяет её учение и даже если он её немножко пограбит, то всё это есть «свобода религии», если только ограбленное делится между королём и архиепископами ... когда верующие рабочие и крестьяне, ссылаясь на святое писание, добиваются, чтобы попы отказались от роскоши, жранья и пьянства, чтобы жили с народом, – то это есть святотатство, за которое Архиепископ Кентерберийский посылал на смерть тысячи трудовых людей.

Теперь ясно, что Архиепископ Кентерберийский Фома Девизен в 1923 году после так называемого рождения Христа борется за то же самое, что и его предшественники в XIV и XVI столетиях. Монах Джон Болль, который в неуклюжих словах XIV века провозглашал истину коммунизма, был также ненавистен Архиеп. Кентерберийскому XIV века, как Архиеп. Кентерберийский XX века ненавидит агентов Москвы».

В главе III, озаглавленной «Нетленные мощи святого Уркварта», читаем:

«... когда Уркварт думает, что нажимом можно ускорить уступки советского правительства, то Архиеп. Кентерберийский плачется по поводу попранных прав католической, еврейской и православной религий».

В заключение г. Радек даёт следующий «Совет Архиепископу Кентерберийскому»:

«Многоуважаемый Фома Девизен, лекцию по истории прочёл вам я, человек некомпетентный в церковных делах. Если будете чересчур много врать, то Коминтерн посадит двух специалистов, и они состряпают такую историю Кентерберийского архиепископства, что вам плохо придётся от этого. Так как теперь в Англии за такие дела людей нельзя жечь на кострах, то негодяи английские коммунисты напечатают всю эту историю, в которой размажут все грехи и ваши и ваших предшественников, не щадя их незаконных детей, и напечатают всё в миллион экземпляров... оставьте в покое советскую Россию». К. Радек (№ 419).

Вся эта непередаваемая в целом виде наглость последовала в ответ на следующую телеграмму, переданную агентством Рейтер 12 апреля:

«Лондон. 12/IV (Рейтер). Архиепископ Кентерберийский и Йоркский, римско-католический епископ Вестминстерский и верховный раввин, «объединившись в чувстве возмущения и отвращения», опубликовали совместный протест против жестокой войны русского советского правительства со всеми формами религиозных вероисповеданий и против дикого преследования духовенства и верующих». Они заявляют, что такая политика должна вызвать протест всех сторонников свободы веры» (№ 420).

Указанная выше статья не представляет собою какого-либо исключения. Ещё яснее замыслы и намерения воинствующего атеизма, обнаруживающиеся в другой статье, напечатанной в номере 2 главного органа атеистов (журн. «Безбожник») и озаглавленной «Религия и рабочие». В статье этой (или точнее, может быть, в интервью) читаем:

«Тов. Мак-Манус, представитель английской коммунистической партии и член Исполкома Коминтерна, сообщил нашему сотруднику следующее: борьба с религиозным дурманом в Англии очень трудна, ибо она, прежде всего, наталкивается на суровые законы буржуазной страны, охраняющие поповщину. Церковь, как известно, в Англии является государственной, в особенности та церковь, которая считается официальной (в Англии существуют разные религии и церкви). Главный представитель церкви Архиепископ Кентерберийский получает из государственной казны около 10000 фунт(ов) в год и в силу своего звания заседает в палате лордов и в тайном совете короля...

Государство охраняет церковь как один из устоев буржуазного строя. Критика церкви запрещена законом. В Англии мы имеем известные законы о кощунстве, которые правительство пускает в ход всякий раз, как только раздаётся свободное открытое слово против поповщины. Лишь недавно был осуждён на шесть месяцев тюремного заключения за кощунство некто Готт, позволивший себе резко нападать на религию...

Большое значение в развитии антирелигиозной пропаганды имеет рост школ в социалистическом движении, в которые идут тысячи посетителей. За последнее время организовалась «лига коммунистической молодёжи», которой предстоит сыграть важную роль в этой области борьбы за освобождение рабочего класса.

Таким образом, одна из твердынь английского капитализма, их церковная организация, крепко державшая в оковах рабочий класс, начинает шататься. Надо её всё энергичнее трясти и бить, чтобы от неё поскорее осталось бы одно печальное воспоминание» (№ 420а).

Ещё более откровенен воинствующий атеизм в статье, напечатанной в главном органе РКП и озаглавленной «Почему не судят Папу Римского». Эпиграфом к этой статье стоят следующие строки: «Суд над Цепляком установил, что главным виновником организационного сопротивления, оказанного контрреволюционными католическими попами изъятию церковных ценностей, является Папа Римский. Его надо предать суду революционного трибунала».

В самой статье читаем:

«Только что закончившийся суд и приговор над католическим духовенством, над католическими ксендзами и архиепископами ещё раз подтвердил и показал, что не только православная религия и вера является контрреволюционной, враждебной рабочим и крестьянам, но и католическая религия (как и всякая другая) является ярым врагом рабоче-крестьянского государства.

На этом суде выяснилась одна чрезвычайно любопытная черта, которую суд ни в прениях сторон, ни в своём приговоре не отметил. Все подсудимые оправдывались и ссылались на то, что они сопротивлялись изъятию ценностей и поступали так потому, что выполняли лишь волю и директивы своего верховного главы – Папы Римского, который поэтому и есть в сущности главный виновник, а они являются лишь его соучастниками и исполнителями.

А если это так, а мы не можем сомневаться, что это так, потому что слишком много авторитетных и хорошо сведущих свидетелей об этом говорило, – всё подсудимое католическое духовенство, а не станет же оно клеветать на своего верховного главу, – то почему же не притянули, не призвали к справедливому ответу и к суду революционного трибунала этого главного организатора, вдохновителя и руководителя, а следовательно и виновника – Папу Римского?»

«Если доказано, что Папа является главным виновником, то почему его не отдали под суд?

Пожалуй, оттого, что он сам непосредственно не сопротивлялся. Но ведь патриарх Тихон тоже сам не сопротивлялся, однако его всё же как главного руководителя и вдохновителя судят, и справедливо судят.

Так, может быть, Папу не отдали под суд из-за опасений каких-нибудь международных осложнений, могущих из-за этого возникнуть?

Но и тут, по-видимому, не так. Потому что международные осложнения, как известно, не бывают из-за суда над попом, будь то даже сам Папа, а происходят они из-за более реальных, экономических и материальных причин».

«Или, может быть, его не судили и не судят потому, что он находится вне пределов советской России? Всё равно, дескать, приговор нельзя будет привести в исполнение.

Но и эти соображения не выдерживают критики».

«...мы твёрдо убеждены и знаем, что наш приговор будет приведён в исполнение, потому что рано или поздно, а буржуазная Италия неминуемо станет советской, и тогда Святейший Папа может очутиться в таком же приблизительно неприятном и неудобном для него положении, как его коллега, Патриарх Тихон, и он, Папа, будет, понятно, действовать также контрреволюционно.

Но допустим невозможное, допустим, что там запоздает революция и что Италия еще долгие годы не будет советской. Или лучше представим себе, что Папа Римский преждевременно умрёт. Но даже и тогда суд и приговор над ним имел бы свой глубокий смысл. Ведь папа считается у верующих католиков неприкосновенным, безгрешным святым и чуть ли не сверхъестественным существом, и вдруг этого святого человека начинают судить как простого смертного, приговаривают к наказанию...» (№ 421).

Идея, высказанная в этой статье, была живо использована и осуществлена атеистическими агитаторами для устройства публичных инсценировок суда над Папой Пием XI. По сообщению заграничной печати, первая такая инсценировка, совпадающая с моментом написания настоящих строк, была организована в г. Костроме комячейкой местного пехотного полка. Обвинителем выступал красноармеец Епифанов.

О второй такой же инсценировке сообщается в следующих выражениях:

«... комсомольцы торжественно отпраздновали в помещении «Яра» успех «красной» пасхи. После многочисленных речей тут же инсценирован был суд над Папой Римским. Подсудимому было предъявлено обвинение в контрреволюционности и противодействии коммунизму. Папа признан виновным и приговорён к смертной казни. Приговор встречен был громом аплодисментов. Постановлено устраивать такие процессы во всех пролетарских клубах и рабочих собраниях» (№ 421 а).

Заканчивая эту книгу – быть может, самую страшную по содержанию из всех книг, когда-либо написанных, – мы не можем не заметить, что и суд над Римским Первосвященником не является вовсе чем-то таким, чего превзойти во царстве III Интернационала невозможно.

Приводимая ниже короткая телеграмма говорит, что в поступательном шествии дьявола и это безумие и кощунство уже превзойдено.

Вот дословный текст этой телеграммы:

«Москва. (О.Э.) В клубе Московского гарнизона в присутствии Троцкого и Луначарского состоялось собрание, на котором было инсценировано заседание политического трибунала для вынесения приговора над Богом. На заседании присутствовало до 5.000 красноармейцев. Подобные заседания устраиваются агитотделом коммунистической пропаганды» (№ 422).

Единственным комментарием здесь могут быть только строки, написанные в большой немецкой газете беспристрастным очевидцем этого кошмара:

«Был суд...

Подсудимым на этот раз был не С. Р., не монархист, но, если хотите, настоящий монарх Сам Господь Бог. Его привлекли к суду за различные позорные деяния, которые Он совершил, и так как Он имел дерзость отсутствовать, то Его присудили заочно».

Рассказав далее в том же саркастическом тоне все подробности этого нелепого возмутительного зрелища, автор замечает: «Единственное, что существует – это красный солдат. Ружьё к плечу. Готово! Бац! Застрелен, конец! А где Господь? Господь – ничего».

Вот какие идеи, говорит автор, большевики стараются распространить среди русского крестьянского населения, глубоко верующего по существу. Не выдержит наконец народ этого издевательства.

«Подымется во весь гигантский рост как библейский огненный столб, опустит свою толстую широкую руку и даст этому красному обезьяне-комедианту такую пощёчину, что весь земной шар сотрясётся» (№ 423).

К настоящему моменту гонение коммунистической власти на православную церковь в России приняло новую форму. Не довольствуясь отрицательной задачей разбития единства иерархической организации русской церкви, коммунисты решили выбросить за борт провозглашённый в их конституции принцип отделения церкви от государства и заняться положительной церковной политикой, создав угодную себе государственную организацию церковного управления.

Годы террора подготовили для них нужный отбор «живоцерковных», вольно-думствующих, преступных, малодушных и оппортунистических иерархов. Криминальный Евдоким (Василий Мещерский), ещё в бытность епископом Американским вступивший в незаконную связь, приживший целую семью и растративший церковное имущество, напрасно помилованный собором епископов в 1918 г., был поставлен во главе этого предприятия. На соборе, организованном в Москве в 1923 г. при пособии большевистских властей, патриарх Тихон был вторично объявлен этими церковными большевиками низложенным, а для распоряжения судьбой безгласного и терроризованного православного населения с его забитым духовенством учинён Священный Синод под председательством Евдокима из г.г. Введенского, Красницкого, из разного рода псевдоархиерейских безличностей и прочих церковных авантюристов под командой агента ГПУ тов. Тучека в роли безапелляционного деспота обер-прокурора. Этот Свящ. Синод в последнее время присвоил себе имя Святейшего Синода, чтобы под старым титулом легче вести захватную интригу по отношению к заграничным русским церквам. Что же касается захвата церквей внутри России, то, по воле тиранов коммунистической партии, его надо признать печальным, но совершившимся фактом. Как был в своё время захвачен большевиками аппарат государственной власти и офицеры, и чиновники, и интеллигенция страны поголовно, кроме бежавших, были порабощены на служение коммунистической карикатуре государства, так же теперь ими отдан административный аппарат церкви в распоряжение агентурному Синоду. Патриарх не имеет права и возможности отдавать (кроме устных и почти тайных) распоряжений по управлению русской церковью, а большевистский Синод по казённой почте и телеграфу рассылает приказы и назначения по всей России, карает и милует, даёт хлеб и отнимает; и все остальные кафедры, церкви, приходы, священники очутились под железным колпаком его власти. Как показывает прилагаемый мартиролог ещё не расстрелянной православной, верной Патриарху иерархии – почти все православные кафедры лишились своих архипастырей, томящихся в тюрьмах и ссылках. На их место наставлены беззаконные лжеепископы – часто из женатых попов, которые объявили себя начальниками епархий и при помощи местных совдепов с большим или меньшим, но всегда с насилием совести населения, а особенно несчастного духовенства, командуют над православным стадом. По внешности для обмана масс принята тактика сокрытия раскола и отступничества от православия. Лжеиерархия служит в церкви и старается вести себя по-старому. Запрещено только возглашать имя Патриарха как политического преступника. Молиться о безличном Синоде – дело тоже привычное. И масса, особенно в провинции и деревне, где гнёт властей особенно жесток, не знает, в какой, собственно, церкви она получает таинства, сговариваясь часто с батюшкой считать себя истинно-православными тайком от гонителя-начальства. Особенно мучительно состояние сознательной богословской совести духовенства, подвергаемой по местам пытке анкет о том, «како верует» и какую власть в церкви признаёт. Правдивые лишаются места и идут в тюрьму и ссылки. Большинство к рабству политическому с отчаянием прибавляет рабство религиозное и служит православному народу с трагическим сознанием антихристовой неволи, невольного участия в еретичестве и раскольничестве блудных иерархов. Для более тонких религиозных натур это ад!

Более счастливы столицы и большие города, где в первый же период борьбы за православие и верность Патриарху, при активности интеллигентных мирян духовенство смогло спасти свои церкви и приходы от захвата несколько позднее получившими содействие компартии красноцерковниками. Москва и Петербург в подавляющем большинстве церквей удержали и восстановили православие, но ценой целых рядов упрятанных в темницы иерархов, иереев и мирян и ценой постоянных прямых и косвенных преследований со стороны местных властей. Деятели православия в рясах, пиджаках, платьях и даже детских платьицах систематически, от случая к случаю, «снимаются» с мест и гноятся в ссылках. Эти удары бьют по православию непрерывно и истребляют его опорные, активные элементы.

Страна, где немыслимо напечатать Евангелие или молитвенник, где нельзя даже в семье, даже родителям учить вере одновременно более двух детей (присоединение к ним третьего – уже преступление), страна, где историческое, национальное вероисповедание большинства коренного русского населения, т.е. православие, объявлено политически вредной сектой – это страна невероятного ни для Европы, ни для Азии, ни для Африки, небывалого в истории гонения на религию!

*   *   *

УКАЗАТЕЛЬ ИСТОЧНИКОВ

№ 406 – «Известия ВЦИК», № 70 (1807) от 30 марта 1923.

№№ 407 –410 – Н. Степанов. «Задачи и методы антирелигиозной пропаганды».

№ 411 – «Известия ВЦИК», № 62 (1799) от 21 марта 1923.

№ 412 – «Революция и церковь», №№ 1–3.

№ 413, 414, 417 – «Известия ВЦИК», № 62(1799), № 44(1781), «ЛГ» 83(1820) за 1923 год.

№ 418 – «Студенческие годы», № 2.

№ 419 – «Правда», № 82 от 15 апреля 1923.

№ 420 – Телеграмма агентства Рейтер от 12 апреле 1923.

№ 420-а – «Безбожник», № 2.

№ 421 – «Правда» за 1923 год.

№ 421-а – «Последние Новости», № 916.

№ 422 – Телеграмма агентства Ост-Экспресс от 30 января 1923.

№ 423 – «Берлинер Тагеблатт» от 1 мая 1923.